· Американские скинхеды прекратили сотрудничество со своими соратниками славянских национальностей из-за ксенофобских предрассудков о якобы расовой неполноценности славян. В произошедшем есть весьма положительный аспект: теперь центром Белой борьбы стала Россия, а в среде российских бритоголовых укрепились (и без того сильные) антиамериканские взгляды. В ответ на разрыв связей американской стороной московское отделение Хамерскинс объявило о создании единой восточно-европейской секции. Вокруг наших бритоголовых уже сплотились скины Сербии, Богемии, Словакии и Словении. Контактный адрес московских Хамерскинс: 117321, Москва, а/я 155, Алекс. Адрес в Интернете: m_h_s @ mail. ru
· В Москве арестован Руслан Воронцов, один из бывших активистов т.н. "Церкви Нави". Он обвиняется в убийстве, вовлечении в секту несовершеннолетних и даже в ритуальном изнасиловании. Все преступления он якобы совершил, будучи в Казани. По распоряжению казанской прокуратуры Руслан был арестован и отправлен на место совершения "преступлений". Это первая поездка Руслана в столицу Татарии. Ни в коей мере не разделяя мировоззрение Церкви Нави, мы тем не менее сообщаем: Воронцов никогда не был в Казани, в момент совершения т.н. "преступлений" находился в Санкт-Петербурге, чему есть множество свидетелей, да и из Церкви Нави, к этому времени он был выгнан из-за разногласий с руководством.
· Президент Грузии Эдуард Шеварднадзе провёл переговоры с украинским президентом Владимиром Кучмой, в результате которых достигнуто соглашение о введении в Абхазию миротворческого контингента, состоящего из военнослужащих армии Украины. Пока речь идёт об одном взводе солдат, однако в дальнейшем, по мере вывода из региона российских войск, украинский континент предполагается увеличить. При этом украинские войска по плану, одобренному Советом Безопасности ООН, займут бывшую российскую военную базу в Гудауте. Напомним, что финансирует ликвидацию российского военного присутствия в Грузии администрация США. Цель понятна — вытеснение России с Северного Кавказа и ослабление российского влияния на регион.
· Официально зарегистрированное грузинское политическое объединение "Джевели" провело сбор подписей под требованием смены власти и конституции Грузии. Правительству предлагалось добровольно уйти в отставку, после чего писатель Аккакий Джернадзе, руководствуясь божественным внушением, избрал бы пожизненного царя Грузии. После смерти царя Джернадзе должен был избрать нового монарха. У парламента страны, в соответствии с предложениями джевелистов, должна остаться лишь одна функция — следить за правильным и точным выполнением царём внушённых ему Джернадзе постулатов. Таким образом, как обещают активисты "Джевели", Грузия станет центральным государством мира и с неё будут брать пример другие страны. К сожалению, грузины не восприняли столь оригинальное и уникальное устройство общества, и сбор подписей закончился провалом.
Срочно куплю диски r14 в Питере 10 и области.
Александр Гулин СТАРОГЛАДКОВСКАЯ, КОТОРУЮ МЫ ПОТЕРЯЛИ
НАЗВАНИЕ ЭТОЙ СТАНИЦЫ мало кому в России напомнит сегодня о русской литературе. Скорее уж придет на память незнакомое прежде обыкновенному человеку слово "зачистка". Так случилось, что Старогладковская наших дней стала одним из населенных пунктов, о которых упоминают военные сводки. Насколько можно судить, ни пять лет назад, ни теперь больших боев за станицу не велось. Но расположенная в Шелковском районе Чечни, она за последние годы изведала все самые дикие плоды национального эгоизма. Потерявшие разум сепаратисты ввергли себя в политическое, культурное, экономическое прозябание. Попущением ослабевшей Москвы они обратили в рабов, изгнали, в том числе с неправедно доставшихся им земель, все чуждое себе по крови. Сами обрекли себя войне. Стали передовым отрядом вселенского хаоса.
Может быть, Старогладковская — это уже никакая не станица. Может быть, от казачества в тех краях не найдется даже малого, что еще напоминало о нем в поздние советские времена. И уж во всяком случае, обжигающие реалии сегодняшнего дня сделали бесконечно далекой мысль о том, что в этой станице по имени, степном ауле по настоящему положению вещей начинался когда-то один из наиболее масштабных творческих миров за всю историю русской словесности. Но какая бы пропасть ни развела день нынешний и день минувший, кровоточащая, взорванная войной "чеченская украина", кроме всего, что по-прежнему дорого нам в былой и современной жизни, остается для меня той самой землей, где были написаны первые произведения Льва Толстого.
Помню, как мы, молодые тогда сотрудники московского музея Толстого, привезли в Чечню огромную выставку о жизни писателя — настоящий передвижной музей. Выставка добиралась отдельной машиной, а мы летели самолетом, налегке. Дорога из Грозного (около ста километров) — мимо газовых факелов у селения Толстой-Юрт, через пологий Терский хребет, по мосту над Тереком у станицы Червленной и дальше — левым берегом реки, показалась тогда не слишком живописной. Появилось, конечно, волнующее чувство жизненной новизны. Но желанного по молодости потрясения, изумления мы не испытали. Новощедринская, Шелковская, Гребенская… Старогладковская.
Она почти не отличалась от прочих станиц, расположенных в нижнем течении Терека, какими они были в то время. Улицы, покрытые асфальтом, а больше разбитые грузовыми автомобилями, глубокие лужи в колеях — раздолье домашней птице, те же скромные русские дома и куда более зажиточные — чеченские. Оплетенные виноградом тенистые дворы, плодовые деревья в садах. Перед закатом по улицам проходило неторопливое стадо: несколько десятков коров и множество горбатых буйволов, которых традиционно держали горцы.
Цель нашего приезда по-своему определила и тот угол зрения, под которым мы наблюдали станичную жизнь, и то, с какой стороны раскрывалась она перед нами. Все же это была не вполне обычная станица. На центральной площади виднелся издалека недавно установленный памятник Толстому. Правда, не юному фейерверкеру, позднее прапорщику, чья артиллерийская бригада квартировала здесь годами, а Толстому последних лет жизни, строго взирающему на мир со своего пьедестала. Там же, на площади, в одноэтажном доме, где много лет находилась школа, занявшая потом новое здание по соседству, располагался ее директором основанный народный музей писателя. В этом доме поместили свою выставку и мы.
Разумеется, на первых порах каждый, с кем ни приходилось общаться, считал необходимым заговорить с тобой о Толстом. Но очень скоро стало ясно, что это не просто дань вежливости и не одно желание найти единственно возможную на первых порах почву для беседы с приезжим. Память о русском писателе и в самом деле как-то незримо проникала собой вполне обыкновенную, будничную жизнь станицы. Так бывает повсюду, где оставила по себе след мало-мальски известная личность, и уж тем более человек всемирно знаменитый. Живущим тут из поколения в поколение начинает казаться, что это едва ли не их родня. "Вот прямо здесь, где стоит мой дом, где мы с тобой сейчас разговариваем, вот тут как раз и стояла хата, в которой он жил", — признания такого рода слышались постоянно.
Впрочем, не одно счастливое свойство человеческой памяти "присваивать" давно минувшее, делать его зримой воочию реальностью, что-то еще другое говорило в жителях этой новой, преображенной, не боюсь сказать — израненной ХХ веком станицы. Толстого здесь уважали все: русские, чеченцы, кумыки, ногайцы, ингуши. Возникало почти физически ощутимое чувство, что имя писателя связывает воедино в будни и праздники все разнородные, подспудно несогласные составляющие внутреннего мира древней казачьей станицы, и даже до некоторой степени — всей советской Чечни. Погашает тлеющие фитили. Смиряет вражду и гордость. Конечно, в меру, отпущенную культурному явлению. И все же…
О причинах подобного единения думалось тогда мало. Разве что неясный голос в душе подсказывал: ничего общего с поздними толстовскими идеями тут нет и в помине. Почему-то невыносимо фальшивой казалась любая попытка (это, впрочем, делалось постоянно на наших глазах) объяснить все увиденное личными устремлениями писателя, его поздними мечтами о миротворчестве. Как часто приходилось в те годы слышать это скользящее по поверхности: Толстой хотел, чтобы все люди мира жили в мире. А мы видели драматичную, многоцветную, способную взорваться, но какими-то глубинными скрепами стянутую в одно целое с нашей общей семьей беспокойную русскую провинцию. И самый взрыв представлялся настолько невозможным, что не было никакой нужды уяснять существо, подлинную природу этих скреп.
