Жестокая штука – мочалка
под жёсткой рукою отца.
«Я чистый! Не надо, я чистый!» –
от горя ослепнув, молю,
не зная, что лет через тридцать
субботы мои полюблю.
А папка то розгой стегает,
пластая над жарким полком,
то в пальцы мне кружку вдевает
с заваренным мамкой чайком.
Я – белый, скрипящий и гладкий!
Он – серый, местами рябой…
А я и не знаю, как сладко
себя очищать через боль,
считать с понедельника числа,
скупой приближая паёк…
«Я чистый, не надо!.. Я – чистый!»
«Конечно, ты чистый, сынок…»
САРАПУЛ
Коптит заводик дымом трубочным,
взатяжку день за днём сосёт.
Февраль, как бомж седой у рюмочной,
башкою с перхотью трясёт.
Здесь мало изменилось… Конницей
прошлась эпоха – в стороне.
Его не мучают бессонницы
и сны о смерти и огне,
не каплет времечко по темечку,
как воск божественной свечи.
Он лихо сплёвывает семечки
в базарный день у каланчи!
Но соль в глазах, и в горле першенье,
когда сердечку – слабинцу,
и двадцать грамм – полуумершему
бомжу,
как пьяному отцу.
***
Вот и вербы на ощупь пускают листы.
Голосами наполнился лес…
На кагора бумажный стаканчик! И ты
причащён к этой тайне небес:
из немой пустоты, из нагой нищеты
жизнь, шатаясь, встаёт на карачки тщеты.
Называется это: воскрес.
Ты не очень-то грешен, не слишком-то свят,
ты кому-то любовник, кому-то ты – сват…
Но везло тебе, брат, ой везло тебе, брат,
как же крупно везло до сих пор!..
Ты ведь знал, что придёт оно, время утрат.
И теперь вот – лишь ветры в оградах шумят,
и уж не с кем заканчивать спор,
и зелёную верба пускает соплю.
А всего-то сказать надо было: «люблю»,
слёз не прятать, как за ворот крест.
Вот и вечер… И тени ложатся на двор.
На груди расплывается кровью кагор.
И ты шепчешь, давясь, запоздалый глагол,
хоть и знаешь: никто не воскрес.
В ДОРОГЕ
1.
Чем городок задрипанней и меньше,
тем больше вдоль дорог нестарых женщин
с картонками про баню и ночлег.
Печь протопила. Чайник дам и плитку.
Удобства и машину – за калитку.
По двести с койки.
…Ветер, дождь и снег.
Да, печь бы кстати… Едемте, мамаша!
Ей сорок восемь. Варикоз и кашель.
За стенкой муж. Со службы. Не будить.
Нам – только спать, не чувствовать,
не быть…
И там, в небытии, такая темень,
что крыльев не видать – лишь тени, тени
мышей летучих, окна облепив,
пищат в щелях и бьются! и не могут
их фары отогнать! Доро…дорогу!
Держи дорогу!
Ров!
Гора!
Обрыв!
И под ноги бросается разметка,
и то, что не разведала разведка,
бьёт по колёсам!
Россыпью стекло
холодных звёзд…
И жжёная резина.
Тишь и покой, сочащийся бензином.
И свет. Тепло и свет… Свет и тепло.
2.
Ещё, дорогу чуя, кони
всхрапнут,
и день в мои ладони
подбитой птицею падёт!..
Метель и скорость! Снег и лёд!
Ещё по Нечкинскому тракту
я ночь на север погоню!
Слезясь белёсой катарактой,
навстречь двуглазому огню
луна замечется меж ёлок,
и будет путь мой дивно долог,
как санный ход, как млечный волок,
как скрип повозки, крик «Вперё-ёд!..»
Асфальт и лёд, и снег, и ветер,
и резкий крен, и разворот!
Ты – в белой тьме, я – в чёрном свете!
А через миг – наоборот…
Там смерть моя живёт – в педали.
Дрожит и ждёт! Но «фас!» не дали…
Светает утро вдалеке.
Сметает дворник однорукий
сухой снежок. И – звуки, звуки…
А это жизнь болит в руке.
***
Вот и лето, как спичка, сгорело –
за весну отсыревшая, – и
пузырями на лужах шипело,
и без звука и пламени тлело
этой фосфорной шляпки внутри.
Но внезапною вспышкой в финале
осветило: вот ручка в пенале,
вот четыре строки на листке,
вот в бутылке цветок засыхает
да в пустом коробке громыхает…
Там всего ничего – в коробке.
Георгий СТЕПАНЧЕНКО
РЖЕВ
ПРОЩАНИЕ С СОЛНЦЕМ
Кто я такой? Я – проживший семнадцать мгновений
И перетёрший железные цепи мыкит.
Я не вхожу в поколенья. Я выживший гений –
Тот, кто, как мамонт,
с валдайской вершины трубит.
Тошно мне, дико на этом российском монблане.
Всё обтоптал я кругами, всё вызнал – и вот
Вижу я: Солнце закатное в красном тумане
Медленно, с чавканьем падает в гущу болот.
Вижу я гари и топи с родного обрыва.
Вижу я Тьму, что с дыханьем зловонным грядёт.
– Здравствуй, закатное Солнце! –
трублю я с надрывом.
– Здравствуй, закатное Солнце, ползущее вброд!
Сколько живу, столько помню болотную тину,
Дождик и слякоть, испуганный шелест осин…
Скоро Ты всё погрузишься в родную трясину –
Самую лучшую из вековечных трясин…
Тьма завладеет пространством, и станут вершины
Новым подножьем для новых – не наших – богов,
Ныне плодящихся в недрах гноящейся тины,
Чтобы застыть на вершинах на веки веков.
Что из того, что я сам Тебя вновь не увижу?
Верю и знаю – другому исходу не быть:
Солнце России – воскреснет, лучами забрызжет…
Будем сражаться! И будем, как прежде, – любить.
***
Офелия выплыла. Вышла на берег. Увы!
Облипла рубашка, и тина украсила косы,
И некому драться в могилах, ломая гробы, –
И кто-то зажжённую в губы суёт папиросу.
– Что, девонька, холодно? Ладно, глотни-ка винца!
Не бойся: портвейн, «Три семёрки». Обычное дело…
И сладкое жгучее пойло стекает с лица,
И спирт согревает озябшее девичье тело.
Где Дания? Где обезумевший яростный принц?
Где почва и кровь, на которых взрастают измены?
Вокруг только несколько круглых участливых лиц,
Вздыхающих горько при виде дрожащей сирены.
Ни замков, ни воинов… Тишь, благодать и уют.
– Какое нам дело до Дании, милая дева?
Берёзы шумят и цветочки невинно цветут…
– Возьми-ка горбушку ржаного пахучего хлеба
С крупинками соли – и жуй на здоровье, мой свет!
Сейчас я тебя армяком, что помягче, укрою.
Ты здесь проживёшь сто счастливейших
солнечных лет…
Не надо про Данию, милая!
Лучше вспомянем-ка Трою…
ОБЩЕСТВО МЁРТВЫХ ПОЭТОВ
Я медленно, вязко куда-то сползаю
По глиной изгвазданному косогору
И, тихо ругаясь, теряю опору…
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
Я падаю навзничь и тут же смолкаю
Под глыбою, сброшенной с неба богами:
Они потрудились своими руками…
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
Я всем, кому должен, навеки прощаю!
Пусть вечно текут полноводные реки!
…Пусть Вию поднимут железные веки:
Я в Общество Мёртвых Поэтов вступаю.
***
Как опасно читать чужие стихи!
То в одном, то в другом кармане
Обнаруживаешь веточку ольхи
И десяток слов в целлофане.
Где я эту веточку обломил?
Хоть убейте, а я не знаю!
Может быть, там, где пиво вчера разлил,
От жутчайшей грозы убегая?
У кого я эту строчку стянул –
Неосознанно, мимоходом?
Может быть, у Того, Кто перун метнул,
Когда пиво я нёс народу?
Значит, бегать за пивом – моя стезя!
Но не больше, чем по две банки:
Больше – если гроза – принести нельзя…
Пейте пиво! Не бейте склянки!
***
Пейзаж семнадцатого века
За занавешенным окном:
Деревья, снег… Два человека
Бегут по снегу босиком.
Один – в джинсе, другой – в тельняшке
И в тренировочных штанах…
Трещит башка, грудь нараспашку,
Взметают стопы лёгкий прах.
– Куда спешите вы, братишки?
– Куда, куда! В ларёк, чувак!
Бросай, пока не поздно, книжки,
Чтоб не пропасть за просто так!
Сказал Петрович: «Закрываюсь!»
Нам третий нужен позарез…
И я – бросаю. Разуваюсь.
И им бегу наперерез.
***
Поле, дорога. И заново – поле, дорога.
Редкий орешник сквозит, да берёзы шумят.
Посох, котомка… Мы все на примете у Бога.
Посох, котомка… Нам всем воздаётся стократ –
Этим вот полем и этою самой дорогой…
Роща озябшая. Галки уныло галдят.
Ты не поверишь: мы все на примете у Бога!
