Кстати, о цукербринах. Беда новой книги Виктора Пелевина не в том, что он, как укорил его «Коммерсантъ», невнимательно наблюдал за хипстерами, и не в том, что (как посетовали отдельные ценители) ему запретили материться. Даже не в том, что глубокие мысли в этой книге – а они там есть – не вполне оригинальны и столь же редки и бесполезны в словесах, как зерно арабики, попавшее в банку сублимированного кофе. Беда там одна, и она простая, как полёт козлика в речку: эта книга слабо написана, в ней нет даже фирменной пелевинской крышевоспламеняющей искры. Ну, «цукербрины». Ну, «голем илелеем». Ну, секс с виртуальными персонажами, которые меняются в процессе. Баги, фичи, пасхалки. Десяток глав, названных в честь книжек других писателей (Пелевин читает книжки других писателей, отметим механически). Это постмодернистская игра? Это скучная игра. Прежде Пелевин не позволил бы себе скаламбурить «бог Тот, тот самый» да ещё обратить на это внимание, чтобы читатель уж точно заметил и порадовался. Он бы побрезговал. А сейчас – пожалуйста. Но ведь в ранге новичка в эту игру может играть каждый.
Например, столь актуальное для манеры написания «Цукербринов» выражение «левой ногой» с лёгкостью трансформируется в «левый нагой» – объяснить это для нас, постмодернистов, так же просто, как что угодно другое: «нагой» – потому что наг человек является в мир, «левый» – потому что «Пелевин». Но и это выражение деконструируется дальше, до «лев и нагой»… в свете старательно-показательных, языческо-христианских отсылок, которые Пелевин кладёт как яйца, оно также актуально. Разница в том, что мы слепили два кубика, а Пелевин – двести двадцать два. И сложил из них низенький зубчатый заборчик. Домик старика Тыквы был бы трогательнее.
Теги: Виктор Пелевин , Любовь к трём цукербринам
«В нём Русь исчезнувшая пела...»
Михаил Синельников. Пустыня: Стихотворения. - М.: Исолог, 2014. – 128 с. – 500 экз.
Прочитав заголовок, вы, дорогой читатель, скорее всего, подумаете, что речь пойдёт об очередном деревенском орфее, поэте "от сохи". Как бы не так! Вашему вниманию предлагается лирика намного более широкого профиля. По-настоящему зрелая, сложная и порой философски-противоречивая. Глубокий омут – книга «Пустыня» Михаила Синельникова. И «Русь исчезнувшая» в его произведениях – как ни парадоксально – прустовская категория. Некая метафора, раскручивая которую, мы можем констатировать: в нём мир исчезнувший поёт. Отправимся же в сторону Свана и попробуем постигнуть, какой путь выбрал автор для обретения утраченного времени.
Для начала рассмотрим чисто технические особенности текстов поэта, заглянем в его творческую лабораторию. Далее разговор пойдёт «зажизненный», поэтому разберёмся с физикой, прежде чем приступить к метафизике. Необходимо отметить три основные стилистические особенности Синельникова, за счёт которых у читателя создаётся эффект полного погружения в текст. Во-первых, обращает на себя внимание тонкая музыкальность стихов. Классические, выверенные размеры. Автор понимает цену слов и не позволяет себе никаких вольностей, реверансов в сторону разговорного языка и дактилических изворотов, так свойственных современной поэзии. То же и с рифмами: они точны, но ни в коем случае не перетягивают на себя внимание. Результат – плавное течение стиха. Во-вторых, Синельников на высоком уровне владеет художественными приёмами, вызывающими доверие к стихотворению. Верное использование деталей, скажем, в начале стихотворения, даёт представимый, зачастую визуальный, образ. Пережив мгновение подлинности, волей-неволей начинаешь верить в то, что поэт говорит тебе далее. Схожий эффект даёт использование звукописи. К примеру, в стихотворении «Ак-Буура» читаем:
Бурлит река Ак-Буура,
Любимая Бабуром.
Теперь не видно серебра
В её потоке буром.
Эффект достигнут: мы услышали рокот воды на речных перекатах. Верим. И дальше совершенно живыми представляются и Скобелев, пьющий из реки, и Лиля Брик, стоящая на «мостике ишачьем». Третья особенность стихов, вошедших в «Пустыню», своевременное использование понятий, характерных для описываемой ситуации. Что имеется в виду? Вот захотел, скажем, дилетант написать про Среднюю Азию. Какие слова он включит в свой лексикон? Урюк, арык – и далее по списку, остроумно составленному знаменитым героем Ильфа и Петрова. У Синельникова не так. Читая стихотворение, чувствуешь туземный колорит описываемой местности. И помогает в этом не десяток затёртых словечек, а одно, но полностью раскрывающее туземный колорит. Гудит комузчи, клубится гармсиль, цветёт джидда – и вот уже мы оказываемся в системе координат Омара Хайяма и Ходжи Насреддина. И опять-таки – верим всему, что автор считает нужным до нас донести.
Прочитав «Пустыню» и приступив к её осмыслению, невольно задаёшь себе вопрос: какой же мир описывает Синельников? Вроде бы всё ясно: наш мир, ничего не выдумано, картинки более чем представимы. География стихов обширна. Взгляд автора охватывает пространство от берегов Латвии, покрытых барашками как бы пивной пены, до среднеазиатских пустынь. Но существуют ли эти, так любовно описанные и так зримо являющиеся в воображении, земли в реальности? Разумеется, нет. Дело происходит в совершенно ином пространстве. В пространстве памяти, мысли, да что уж там, – в душе автора. Поэт, попадая, если хотите, в платоновский мир идей, оказывается в пустыне (отсюда, вероятно, и название книги). Вокруг него ничего нет, исключительно белое и скоро утомляющее сияние чистого духа. Что же делать? Ответ однозначный: творить, заполнять пустоту. Но где же взять строительный материал, если вокруг – только свет и никакой материи? Тут-то поэт и понимает: «[?]всё, что нажил, – лишь душа твоя». И вот из неё, из души, из самых сокровенных закромов полубессознательной памяти и берётся то, что позволяет создать вокруг себя целый мир. Дальнейшее – дело мастерства и литературной сноровки.
Под пером мастера возникают завораживающие образы. «Домов самодовольная лепнина, // Густой эрзац, прославленный бальзам…» в Риге. «Балконов щедрая увитость, // Мацонщика тягучий зов…» в Тбилиси. «…немолкнущее море // Бурлит, как молодость, вдали» в Батуми. Из-под «искусственных морей» выглядывают купола ушедшей, стародавней Руси. Буйствуют снега и сирени в Замоскворечье. Столь же красноречивы картины чувств. Объект любви для Синельникова – «походки ветер, узкая рука…», страх смерти преодолевается пониманием, что «Утешенье средь многих болезней – // В том, что разом закончится всё» . Просто и в то же время щемящее подлинно описываются времена блокады Ленинграда. Вот брат несёт домой скудный паёк. Поэт констатирует: «Меня бы точно не было на свете, // Когда бы съел он граммов пятьдесят» . Чем дальше читаешь, тем глубже погружаешься в чудесную иллюзию, созданную автором, принимаешь его философию. Не успеешь оглянуться – ты и сам уже немного философ. Вот здесь-то и приходит понимание: все горести, все радости повседневной жизни – «плоский берег, плоская волна», лёгкое колыхание ткани бытия. Они не важны. Но что же важно? Важно осознать… Нет, иначе: почувствовать само движение, раствориться в нём. Принять закономерность происходящего, бесконечную смену рождения и смерти. Может быть, именно так обретается утраченное время. Впрочем, возможно, и нет. Каждый сам решает для себя такие вопросы.
Теги: Михаил Синельников , Пустыня
Евгений Лукин. Книга павших. Поэты Первой мировой войны. Антология мировой поэзии / Сост., перевод, коммент. Е.В. Лукина. - Санкт-Петербург: издательство "Лики России" и фонд «Спас», 2014. – 480 с. – 1000 экз.
К 100-летию начала Первой мировой войны петербургский поэт и переводчик Евгений Лукин издал уникальный труд – антологию мировой поэзии «Книга павших». В ней представлено творчество 31 поэта из 13 стран мира. Большинство стихотворений переведено на русский язык впервые. Всех поэтов, представленных в антологии, объединила одна печальная участь: они либо пали на полях сражений, либо скончались от ран, полученных в боях, либо пропали без вести. Среди них есть и прославленные классики – Гийом Аполлинер и Георг Тракль. Однако большинство авторов практически неизвестны в России. Да и на родине о многих из них, к сожалению, сегодня редко вспоминают. Например, о замечательном польском поэте Тадеуше Мичинском (1873–1918) который был сторонником единой славянской конфедерации России и Польши. Или о прекрасном поэте раннего немецкого экспрессионизма Петере Бауме (1869–1916), который ушёл добровольцем на фронт и погиб под Ригой. Незадолго до гибели Петер Баум сочинил пророческие стихи о железном Молохе войны:
