Станислав Куняев - "В борьбе неравной двух сердец"

Следующей добровольной жертвой стал её второй официальный муж В. Шилейко, востоковед и выдающийся лингвист, "счастие" которого заключалось в том, что он, как вспоминает Ирина Грэм, "держал Ахматову взаперти; вход в дом через подворотню был заперт на ключ, и ключ Шилейко уносил с собой. Анна Андреевна, будучи самой худой женщиной в Петербурге, ложилась на землю и "выползала из подворотни, как змея", а на улице её ждали смеясь А. С. (Лурье. — Ст. К.) и Ольга Глебова-Судейкина; наконец, поселились втроём на Фонтанке".

Много лет спустя А. А. признаётся своей московской подруге Ольшевской: "Мы не могли разобраться, в кого из нас он влюблён". В этом разговоре она не скажет, кто был "он" — Артур Лурье или муж Ольги художник Судейкин. Однако сам А. Лурье, прочитав в 60-х годах "Поэму без героя", прояснит пикантную ситуацию: "Там всё о нас, о нашей жизни втроём". А в письме из Америки одной из красавиц Серебряного века Саломее Андронниковой, эмигрировавшей в Лондон, подтвердит ещё раз: "Мы жили втроём на Фонтанке, и поэма об этом рассказывает. В этом её главное содержание". И вообще во всех "тройственных любовных связях" есть тайны, которые шокируют посторонних.

Вот что, к примеру, пишет в 1960 г. знакомая А. Ахматовой по 20-м годам В. А. Знаменская в Лондон бывшему любовнику поэтессы Б. Анрепу: "Роман Анны Андреевны с Артуром Сергеевичем проходил у меня на глазах. До чего же мне был противен и гадок этот Артур Сергеевич! Ярко выраженная еврейская некрасивая физиономия — противное выражение, — сальный пошляк-умник; не могу забыть, как мне, совсем молоденькой женщине, которую он мало знал, он, вытащив из кармана брюк маленькую книжку с французским текстом и гравюрами порнографического содержания, всячески старался заставить меня рассматривать эти гравюры".

Ахматова же, как будто не видя ничего отталкивающего в её избраннике, любила льстить ему: "Я кукла ваша". Но когда он в 1922 году, ничего не говоря ей о своих замыслах, сбежал за границу, вспоминала о Лурье так: "Я очень спокойно отнеслась к этому — я как песня ходила... 17 писем написал. Я ни на одно не ответила". Одним словом, "эпоха Лурье" в жизни А. А. закончилась, "библейские стихи" о жизни с ним были написаны... И вспомнила она его лишь через 20 лет, когда начала писать "Поэму без героя".

"А. А. ни с кем не считалась <...> Эпоха была блудная, и женщины не задумываясь сходились со своими поклонниками и почитателями"... (из письма И. Грэм М. Кралину) Гумилёв, Лурье, Шилейко, Анреп, Пунин... Отношения с ними становились под её пером стихотворениями, возводившими её с одной ступеньки известности на другую всё выше и выше — к пьедесталу славы.

Поэтому наивно верить её утверждению о том, что "любовникам всем своим я счастие приносила" — все её собственные стихи говорят об обратном:

"Как забуду? Он вышел шатаясь, искривился мучительно рот"; "Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнём"; "Ты в этот дом вошёл и на меня глядишь, страшна моей душе предгрозовая тишь"; "Неужели же ты не измучен смутной песней затравленных струн"; "я гибель накликала милым"; "я была твоей бессоницей, я тоской твоей была"; "Будь же проклят... ни стоном, ни взглядом окаянной души не коснусь"; "Шепчет: "Я не пожалею даже то, что так люблю, или будь совсем моею, или я тебя убью"...

Несть числа примерам, которые свидетельствуют о том, что А. А. относилась к каждому своему любовному роману как "к роковому поединку". Сама выбирала свою жертву, сама и прощалась с нею. Но после "жертвоприношения" оставались стихи, свидетельствовавшие о том, что любовь для неё была не всеобъемлющей стихией, а необходимым условием, своеобразным "топливом" для "строительства" литературной судьбы и всё возрастающей славы. Известный ленинградский поэт Александр Кушнер, хорошо знавший Ахматову и не раз встречавшийся с нею, так писал об этой стороне её жизни в статье "Анна Андреевна и Анна Аркадьевна", опубликованной в журнале "Новый мир":

"А сама Анна Андреевна, была ли она счастлива в любви? Как-то, знаете ли, не очень ("Лучше б мне частушки задорно выкликать, а тебе на хриплой гармонике играть" — это в 1914 г., кажется, ещё при Гумилёве или накануне развода с ним: "Мне муж палач, а дом его тюрьма" — это в 1921 году про Шилейко; "От тебя я сердце скрыла, / словно бросила в Неву... Приручённой и бескрылой / Я в дому твоём живу" — в 1936 году с Н. Пуниным. Почему так происходило, более или менее понятно: она тяготилась благополучием семейной жизни, ей, поэту, любовь нужна была трагическая, желательно бесперспективная. И самый долгий период творческого её молчания объясняется, я думаю, не столько давлением советской власти, сколько мирной жизнью с Пуниным".

"Она не любит и никогда не любила — она не может любить, не умеет", — напишет в своём дневнике через несколько лет супружеской жизни с нею её третий муж, комиссар по делам искусств большевистского правительства Николай Пунин. Эмма Герштейн в "мемуарах" вспоминает свой разговор с Ниной Ольшевской:

— "А как вы думаете, Нина, кого она любила больше всех?

— Я так спросила её однажды. Она после долгой паузы сказала как бы самой себе: "Вот прожила с Пуниным два года". Это и был ответ.

— Что же он означает?

— Что с Пуниным надо было уже расходиться, а она ещё два лишних года с ним прожила. Значит, любила".

Конечно, природа наградила её редким талантом и чрезвычайным умом, но та же природа обделила простодушием, женской привязчивостью и материнской самоотверженностью.

Она его "избрала" в мужья сама, что обычно делала со всеми своими в буквальном смысле слова "избранниками", она их "вербовала" в свою свиту и удаляла из неё, подобно царице Египта Клеопатре, когда считала нужным. Но обязательно после того, когда все творческие возможности их романа были исчерпаны, все стихи написаны. Было ли время и желание у неё при этом "приносить им счастие"? Едва ли. С очаровательной откровенностью объясняет она себе и нам, чем и как заканчивались все её так называемые романы:

Одной надеждой меньше стало,

Одною песней больше будет.

Но такой профессиональный подход к жизни был чреват и оборотной стороной, о которой сама Ахматова сказала так: "Никогда не знала, что такая счастливая любовь", или: "И ты, любовь, была всегда отчаяньем моим".

Полного счастья, и жизненного и творческого одновременно, не бывает... Больше всех после Гумилёва с ней намучился Пунин, с которым она прожила чуть ли не 15 лет. Ему она первая прислала записку с предложением о свидании и ему же потом говорила со слезами: "мальчишка мой... Думаешь, я верная тебе?"... Так могла говорить только Настасья Филипповна, утешающая юного князя... Странно, что все поклонники Ахматовой возмущаются тем, что Жданов назвал её в своей речи "блудницей" и "монахиней". Думаю, что она сама прекрасно сознавала, что товарищ Жданов прав. Так её называли друзья, и она сама чуть ли не гордилась славой такого рода. По словам Ирины Грэм, Ахматова "была в действительности вавилонской блудницей и разрушительницей", но при внимательном чтении её стихов становится ясно, что она и страдала от этого свойства своей натуры, о котором точнее всех её избранников и современников сказал Александр Блок: "Она пишет стихи как бы перед мужчинами, а надо писать как бы перед Богом".

...Одной из последних любовных тайн А. А. стала загадочная связь с каким-то неизвестным истории избранником. Об этой тайне нет ничьих воспоминаний, не осталось никаких свидетельств, писем или документов. Остались только стихи, объединённые одним чувством, одной словесной тканью, одним состоянием души, в котором недоумение смешано то ли с ужасом перед случившимся, то ли с раскаянием, то ли с тревожным ожиданием неизбежной расплаты за некое совершённое деяние... Подобных мотивов в "победительной" любовной лирике Ахматовой не было никогда.

Две последних строчки о "двух дивных книгах", которые могут возникнуть из "преступленья", из "запретных путей", из "отравленности" друг другом — конечно же, звучат как эхо из двадцатых годов, отражённое в афоризме: "Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда". Вот они и выросли, но с какой-то небывалой для Ахматовой окисью "стыда"! А с вышеприведённым стихотвореньем перекликаются его "двойники" и "пересмешники", рождённые в том же таинственном времени 1963-1964 годов: "Непоправимо виноват, / В том, что приблизился ко мне / Хотя бы на одно мгновенье"; "И яростным вином блудодеянья / Они уже упились до конца. / Им чистой правды не видать лица / И слёзного не ведать покаянья"; "Мы не встречаться больше научились, / Не поднимали друг на друга глаз"; "Так уж глаза опускали, / Бросив цветы на кровать, / Так до конца и не знали, / Как нам друг друга назвать"; "Светает — это страшный суд"; "Я играю в ту самую игру, от которой я и умру".