НА ВОЛЮ!
Очередное заседание Верховного суда было назначено на 4 декабря. Два года заточения показали мне, что суд — это довольно дешевая формальность, утверждающая решения прокуратуры. Надеяться на справедливость в подобных условиях — словно рассчитывать на снег в июне.
Но всё же к четвертому декабря я подготовил выступление, единственно желая высказаться. И пусть мое слово растворится тщетной дымкой справедливости под сводами Верховного суда, промолчать — значит сдаться.
— Вань, сегодня какой-то праздник у верующих, — вспомнил Коля, далекий от Православия. — Я по телевизору читал.
Я полез за календариком. И точно: посреди темно-синих дат постного декабря красным квадратиком сияла "четверка": "Введение во храм Пресвятой Богородицы". Тут же сознание охватило душевное облегчение, ноги вмиг ощутили мистическую твердыню. Каким будет решение суда, стало вдруг не важно, но как важен путь, который предначертан нам. Тюрьма, страхи, сомнения, соблазны волей, ропот, судьи, прокуроры, следаки, адвокаты терпил — вся это грязь, все эти жадные беспринципные шавки обрели значение пыли на дороге, вымощенной нам Господом. Ибо что зависит от меня? — Ничего. Что от них? — Еще меньше, чем от меня…
…Завели в клетку, включили трансляцию, я увидел зал. Мама, отец, родные, знакомые и незнакомые лица, серьезные и напряженные, смотрелись особняком от вжавшихся в левый угол блеклой прокурорши в бриллиантовых цацках, отваливающих жирные мочки, адвокатов Чубайса — похожего на кусок розового мыла Котока и на об чьи-то пятки поистертый обмывок пемзы Сысоева. На экране появились мои поручители: Владимир Петрович Комоедов, Виктор Иванович Илюхин, Сергей Николаевич Бабурин, Василий Александрович Стародубцев, которому в 91-м довелось подавить те же нары, что и мне: словно с одной войны, из одного окопа.
Суд идет — начали. Сначала мои поручители по очереди подписали поручительства. Каждая подпись пробивала брешь в двухлетнем каменном заточении. Потрясающе было ощущать, как их автографы размывали заколюченную и зацементированную реальность. Потом говорил я, затем мой "ангел-хранитель" адвокат Оксана Михалкина. И вот очередь дошла до стороны обвинения. Прокурорша, а-ля Роза Землячка, описав мое страшно-преступное прошлое, потребовала от суда "придерживаться принципа разумности в содержании Миронова под стражей". Разумность эта, по мысли барышни в голубом, должна была определяться исключительно мнением прокуратуры. Короче, что-то вроде жегловского "будет сидеть, я сказал". Коток и Сысоев избрали иную стратегию. Так, г-н Сысоев заявил, что Миронов, назвав в своем выступлении решение судьи Стародубова преступным, оскорбил тем самым всех российских судей. Сысоев потребовал по данному "факту оскорбления" возбудить против Миронова еще одно уголовное дело. Мерзопакостная тактика мелкого ябеды, недостойная даже ребенка, понимания у судьи не встретила. Но все же захотелось отповеди. Уж больно было противно, что последнее слово, пусть даже в виде жалких помоечных ужимок, осталось за этой процессуальной перхотью. Но, стукнув молотком, коллегия удалилась на совещание. Прошло минут сорок…
Вернулись. Судья зачитал решение: "…изменить И.Б. Миронову меру пресечения и освободить его из-под стражи под поручительства депутатов Государственной Думы Российской Федерации". Грохнули аплодисменты, связь оборвалась. Первыми с поздравлениями — со словами "повезло тебе" — выступили вертухаи. Я вышел на тюремный этаж. Комок сдавил горло, как 14 декабря 2006 года, когда я увидел слезы мамы в Басманном суде, куда меня привезли выписывать арест. Теперь обратно в камеру, где осталось дождаться утряски всех бюрократических формальностей. Никогда так долго не текло время, как в эти последние несколько часов на тюрьме. В хате встретил Коля с искренней радостью чужой свободе. На дорожку чаек, шмотки оставляешь здесь, бумаги и часть особо памятных книг с собой. Вечером вывели из хаты, на продоле бросил казенку: матрас, подушку, железную кружку и шленку. Спустили вниз. Какой-то майор выписал справку об освобождении, вручив ее вместе с паспортом. Дальше через парадный вход, еще полчаса простоя — и черное небо свободы слякотного декабря приняло в свои объятия. Отец, сёстры, мать… Снова комок. Глупая сентиментальность. Ветер сладкой хмелью обжигает лицо, воздух — вольный, сплетенный из миллионов мазков столичной суеты. Шампанское украдкой выплескиваешь на асфальт, чтобы не опошлять градусом Божью благодать, к которой ты стремился долгих два года.
