— Дотронешься, не жить тебе!
Расхохотался нурман, сделал шаг вперед и… упал замертво!
Со страху даже не углядели нурманы, что это чудом спасшийся холоп во тьме затаился и дротиком точно в висок тому угодил.
— Ведьма! Колдунья! Сжечь ее!
Вбили в песок обглоданный волнами сосновый ствол. Привязали «ведьму» к этому наскоро смастеренному «позорному столбу», стали мелкий плавник вокруг собирать, сучья из леса неподалеку с сухими ветками носить. Но не было страха в глазах у «ведьмы». Таким «огнем» гневным глядела она на своих палачей, что те — урожденные убийцы — свои глаза отводили. Не зря у Рарога тревожно сердце забилось еще на лодье, когда костры увидел. Вот уж остальные варяги подоспели на помощь, за дюнами притаились, ждут команды. Нурманы из своей ватаги выделили самого смелого, кто должен был костер под «ведьмой» зажечь. Подошел тот с горящей лучиной, а «ведьма» опять за свое:
— Помолился бы ты своему Одину, недолго жить тебе осталось!
Оскалился нурман, поднес лучину к сучьям, тут его и настигла стрела варяжская, Рарогом пущенная. Быстро расправились варяги с остальными нурманами, ведь это дело — порубить нурманов — было для варягов превеликим удовольствием. А красавица Рарогу явно приглянулась. Никогда не думал, что женщина на костре может быть такой красивой и величественной. Подошел, освободил, веревки перерезал.
— Кто такая? Откуда? Меня Рарогом звать, из варягов.
Нурманы Рюриком кличут. Сожгли вашу лодью, но на моем дракаре никто не тронет ни тебя, ни холопку твою — даю честное варяжское!
То, что далее произошло, князь бодричей никак не ожидал.
На него с еще большим гневом, чем на нурмана, блеснули девичьи глаза, словно две стрелы из них вылетели.
— Ненавижу вас всех! Все вы разбойники! Землю нашу испоганили. Мой брат тоже варягом стал. Род опозорил! У него вещий дар был, а он на ваши острова разбойничьи сбежал. Сказывают, дар этот боги у него отобрали...
Рюрик был так ошарашен, что даже не разгневался, а расхохотался. Никто в жизни еще его в глаза разбойником не называл и с таким гневом не глядел. И это после того, как он ее от смерти спас. В такую и влюбиться недолго.
— Ты погоди гневаться, красавица! Кто такая? Какого рода? Как тебя в эту глухомань занесло? И не разбойник я вовсе, а князь бодричский!
— Какой ты князь? Посмотри на своих дружков! За то, что спас, благодарна. Буду молиться всегда за тебя. Ты сильный воин, но губишь жизнь свою, а мог бы… Мог бы…
— Что мог бы? Говори!
Помолчала знатная кельтка, а потом неуверенно ответила:
— Не знаю. Мутно все над тобой… Неясная жизнь твоя, витязь. Не по пути нам. И помощи твоей не надобно, домой на Ладогу сами доберемся.
— На Ладогу?!
Тут уж пришел черед удивляться Рарогу:
— Как звать-то тебя? Меня ж, повторяю, бойцы мои зовут Рюриком.
— Ефанда. Мы древнего кельтского рода жрецов! От войн наши предки все дальше и дальше на восход сбегали. В конце концов, прижились у словенских. Как-никак наши народы одного корня. Наш род призван сохранить тайные знания предков. Потому и ушли подалее на восток. Но и сюда ваши шайки добрались. А теперь прощай. Благодарю тебя и молиться буду, потому что мутно все у тебя! Сам с собой ты не в ладу!
Не хотел Рюрик отпускать ее. Думал силой на лодью увести. Куда ж двум девахам в темный лес ночью? Но нырнула красавица с холопкой своею в темный лес, и след их простыл. Пытались догнать — нигде нет. Растворились. И впрямь, что ли, ведьма? Словно зверь дикий ушла от охотника.
Даже про Сицилию забыл Рарог. Весь обратный путь думал только о случившемся. Что все это значит? И почему кельтка его жизнь мутной назвала? Впрямь на душе муторно. Особенно скребло душу то, что она его за князя не признала. Обидно было. Если б не женщина, ответил бы достойно. Надо же, знатного кельтского рода! У него в дружине была пара кельтов. Бойцы отменные, бесстрашные. Погоду предсказывали точно. У одного даже был древний календарь: два деревянных диска-блинчика со множеством линий на штыре вращались друг относительно друга. Обладатель этого священного богатства хвастался, будто такие календари были у предков-кельтов задолго до того, как великий Цезарь их рассеял по всему миру. Один из таких календарей тот же Цезарь привез в Рим, и никто из римлян не догадался, что это календарь! «Римляне по сравнению с нашими дедами и прадедами были варварами!» — не раз сказывал этот кельт-боец.
Озадаченный и невеселый вернулся Рарог к своей братве. Думал, забудется случившееся в пути за сборами и приготовлениями к походу. Но забыть о Ефанде никак Рарогу не удавалось. Словно язва в душе завелась. Это же надо, меня за князя не признала! Мутным разбойником посчитала.
Была у Рарога в ту пору уже жена и дочка. С женой пути разошлись. Приняла она христианство, от богов славянских отказалась. А дочку князь любил, умела она его утешать как никто — ладошки свои на лоб, отягощенный мыслями, положит, как две оладушки, и мысли сразу светлеют. Гаремов никогда себе не заводил, хотя и святым тоже не был. Зря, что ли, походами ходил на юг Европы? В общем, призадумался не на шутку бодричский князь. Может, и впрямь мутно живет?
И вдруг однажды утром вскочил с постели с неожиданной мыслью: показать этой гордячке, которую спас, кто он на самом деле! Зря что ли дед ему княжество предлагал. Вернусь-ка на Ладогу, приму дедово предложение, и тогда посмотрим: князь я или разбойник. От такой мысли на душе вдруг стало радостно, как давно уж не было. А потому не стал долго раздумывать. Собрал Рарог свою дружину и, потупив взгляд, признался:
— Не пойду я с вами в поход на сей раз. Идите без меня. Достойные вожаки среди вас есть. А моя жизнь меняется. Дед — великий князь Гостомысл — помирает, а с ним и дело его помереть может. Просил меня наследовать. Да я уж и сам подумывал, не пора ли успокоиться.
Оказалось, подобные мысли не у одного Рарога и не раз возникали. Мол, чего всю жизнь грабежами жить, да купеческие суда охранять? Многим хотелось своего дома, семьи, детишек. Ради дома и уюта можно и за плугом остаток жизни походить. Не ожидал Рарог, что чуть ли не половина его дружины согласится с ним на восход уйти и стать ему верными помощниками — помочь войско организовать, порядок навести «на обильной земле, в которой не стало порядка». Был бы Рарог бабой, расплакался! Даже часть скандинавов, которые у него служили, и те откликнулись.
Стали собираться. Кто на Сицилию, кто на восток, к братьям своим словенам. Лодьи поровну поделили. А за день до отплытия произошло событие, которое в его судьбе сыграло решающую роль! Пришел к нему молодой витязь, белокурый, но с лицом возмужавшим, явно побывал не в одной переделке, и твердо сказал, как подобает истинному воину:
— Ты спас мою сестру Ефанду. Давно уж предал я свою семью. Хочу вернуться. А за то, что сестру спас, буду твоим другом навсегда. Много чему научился за эти годы, чувствую, пригожусь.
Этого молодого кельтского бойца, который еще в юности сбежал к варягам, все русские знают и нынче по стихам своего любимого поэта Пушкина: «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хозарам…»
А дальше произошло то, что начало менять карту мира до ее сегодняшнего вида. Летом, в июле месяце 862 года, пришел на лодьях со своей дружиной и братьями Рарог-Рюрик на Ладогу по призыву своего деда и согласился унаследовать его власть. Гостомысл не дождался этого момента, скончался чуть раньше. С Рюриком прибыла на Ладогу и его жена с дочерью. Казалось бы, радоваться надо. Но Рарог втайне ждал другого: признает ли Ефанда его теперь князем, догадается ли, почему вернулся? Поймет, что он никогда в душе разбойником не был? Или до сих пор мутным считает?
Вот так, Ватсон, влюбившийся разбойник знатного княжеского рода бодричей образовал будущую великую Русь! Наверное, цари русские потому с гордостью называли себя Рюриковичами, что их предок настоящим мужиком себя показал, совершил самый великий поступок в жизни, на который способен человек, изменил свою жизнь! На такое далеко не каждый способен.
Тут надо признать, что Рюрик-Рарог и впрямь порядок в богатой «стране Гардариков» навел. Не зря все эти полуразбойничьи годы обучался править людьми военными. Даже враждовавшие между собой роды поняли, что раз выдан приказ дружить, то лучше дружить. И стали дружить! Кроме, конечно, Вадима и его ватаги. Собрал бунтовщик вокруг себя всех недовольных новыми порядками, а таких оказалось немало. Купцы христианские, которые пришли с полдня, деньжонками его поддержали — и поднял против «угнетателя» восстание. О чем и хотел написать Лермонтов. Ну разве это не фильм, Ватсон?
— Вы же знаете, Холмс, фильм имеет успех, если у него счастливая концовка. А у вас как-то все вяло заканчивается. Что в результате восстания произошло? А Ефанда? Признала, в конце концов, в своем спасителе князя?
