Но как же попало к армянскому историку это предание? Покойный академик Б. А. Рыбаков предположил в своё время, что этому мы обязаны как раз плененным Мерваном славянским поселенцам. Благо Кахетия, в которой арабский полководец расселил двадцать тысяч семей своих пленников, расположена на самой границе с Арменией. Впрочем, поскольку славяне в Армении появлялись и до того — ещё раз вспомним осаду Партавы, — навряд ли есть надобность вспоминать о недолгой эпопее несчастных пленников мусульманского завоевателя. Стоит только отметить, что с этими же событиями — осадой Партавы и пленением Мерваном ибн Мухаммедом славян с Дона — связывает и Л. С. Клейн появление у чеченцев легенд о Пиръо-Пиръоне.
Предания Кавказа сохранили память о славянах язычниках, пришедших к его подножию за века до Ермолова, Пушкина или Толстого.
Остановимся, наконец, на ещё одном предании, уже не имеющем касательства к собственно славянскому фольклору. Это предание сообщают нам арабские историки.
Предание о тех временах, когда рус, хазар и саклаб (славянин) были родными братьями.
Может, память об этих временах хранят русские былины о богатыре Михаиле Казарине[23] или былины о князе со странным, нерусским именем Саур, правившем в царстве Алыберском (очень похоже на Альбурз — персидское название современного Эльбруса).
Времена эти близились к концу.
Глава 6. «Обновлённая» Хазария
Хорезм в огне. Рахдониты. Выбор Булана. Гражданская война в каганате. «Да не пощадит их глаз твой». Горе побеждённым!
Чтоб тебе жить в эпоху перемен!
Восточное проклятие
И снова придётся переместиться мыслью в далёкие от Кавказа края — что ж поделать, на земле нашей всё взаимосвязано, и кто хочет ограничиться изучением истории одного края — тот даже её не в силах будет понять. Началось всё в далеком Хорезме, ещё не мусульманском — хорезмийцы тех времен исповедовали, как и персы, зороастризм. На исходе VII века его сотрясала гражданская война. К власти рвался Хурзад — родич хорезмшаха по отцу и внук старейшины общины рахдонитов, иудейских торговцев и ростовщиков — по матери. За ним стояли все рахдониты Хорезма и секта еретика Маздака. Маздакиты говорили о равенстве всех перед богом и выводили из него необходимость равенства на земле. А чтобы не было неравенства, следовало отнять всё у тех, кто что-нибудь имел, и поделить между теми, у кого ничего не было. И зловещим призраком — не привидением мёртвого прошлого, а тенью страшного будущего — реяло над ордами черни, дряни и сволочи, сбегавшейся отовсюду к Хурзаду, знамя Маздака. Багрово-красное, со щитом Соломона — пятиконечной звездой.
На словах идеи маздакитов звучали, может быть, и неплохо, но в отсталом средневековом неграмотном Хорезме было слишком мало книжников, способных предпочесть красоту теории тому, что видели глаза и слышали уши. И не было ещё газет, телеграфа, радио, способных обогнать беженцев, рассыпавшихся во все стороны из захваченных Хурэадом городов и сёл. И чернели лицом хорезмийцы, слушая рассказы уцелевших об арыках, красных от крови тех, кто не желал отдавать бандитам Хурзада нажитое потом и кровью. И о том, как кричали, стонали, хрипели, прежде чем замолчать навсегда, пущенные по кругу их дочери и жёны. Ибо женщины — тоже имущество. А имущество должно быть общим. Так завещал учитель Маздак. Так повелел вождь Хурзад.
А самые наблюдательные говорили об уцелевших в растерзанных городах домах ростовщиков и работорговцев. К ним сносили в ожидании окончательного дележа после полной победы всё отнятое у «врагов истины» имущество. Сородичи матери Хурзада богатели среди пепелищ и руин.
И по-иному перехватывал рукоять тяжёлого кетменя угрюмый дехканин. И молча шёл седлать коня благородный багадур.
Хорезм поднялся. Весь. Пощады не было — мстители шли мимо пересохших арыков на мёртвых полях, мимо гниющих туш недоделенного скота и гниющих рядом осквернённых тел женщин, мимо чинар, увешанных трупами «врагов истины Маздака», и их родни не взирая на пол и возраст. Пощады не было — и первыми это поняли те, кто наживался в погибающих городах.
С востока надвигались остервенелые хорезмийцы, с севера лежало Аральское море, а с юга уже катилась прилетевшим из аравийских пустынь самумом конница халифата. Оставался запад, благо там, на Нижней Волге и Северном Кавказе, у рахдонитов были старые связи — кочевники за бесценок продавали им добычу и рабов. Над погибающими шайками ещё мотались кровавые тряпки Маздака, когда последний караван, тяжело нагруженный сундуками с их добычей, пересёк западную границу Хорезма. Отребье Хурзада сделало своё дело и больше не интересовало тех, кто был их истинными хозяевами.
На новой родине хорезмийские рахдониты и не вспомнили об уравнительных идеях Маздака. Побрякушка для дураков — и если кто-то из них побежал за ней и сейчас кормил вороньё в дымящемся Хорезме, так тем лучше для племени. Племени? Корпорация ростовщиков и работорговцев, раскинувшая метастазы от иранских нагорий до Альбиона, не была ни племенем, — хотя в неё входили только евреи, — ни религией, — хотя основывалась она на законах Талмуда. Скорее она была исполинской мафиозной «семьёй». В случае необходимости она жертвовала и «соплеменниками», и «единоверцами». Её земной святыней были Выгода и Власть. В Хазарии ещё не было толп полуголодного рванья и заевшихся богачей. Идеи Маздака здесь не вели к власти, не давали выгоды. Здесь ценились отвага и знатный род. Что ж, нашлись и удальцы, отличившиеся в боях с арабами, и красавицы-жёны для племенных князей. По законам Талмуда сын еврейки считался евреем, от кого бы ни был зачат. И росли маленькие княжичи, которых все вокруг считали хазарами, а матери воспитывали их как сынов Израиля.
Вскоре очередной военный вождь хазар, Булан, принял иудаизм и женился на Серах, дочери рахдонитского старейшины. Так же поступил его сын, Рас-Тархан. Внук уже носил иудейское имя Обадия. Спустя века каган-бек Иосиф, потомок Обадии, напишет испанскому единоверцу Хасдаю ибн Шафруту, придворному кордовского эмира: «Обадия обновил царство и укрепил веру согласно закону и правилу. Он выстроил дома собраний (синагоги) и дома учения (хедеры) и собрал мудрецов израильских».
Византийские и армянские летописцы и, в особенности, сама земля сохранили свидетельства, позволяющие, скажем так, существенно дополнить эту мирную картину.
Теперь не в Хорезме, но в самом каганате полыхала гражданская война. Старая языческая знать не смирилась с превращением иудаизма в государственную религию. И дело тут не в каком-то особом антисемитизме знатных хазар. Скорее уж дело в ненависти рахдонитов-иудеев к язычеству, ненависти, основанной на запретах Ветхого Завета, его непримиримых требованиях не поклоняться идолам, сокрушать кумиры, ниспровергать столбы, вырубать священные рощи и опрокидывать жертвенники. Волхвов и ворожей должно было изгонять, побивать камнями, разрубать на куски. Рахдониты не стремились обратить в свою веру весь хазарский народ, но наверняка требовали исполнения этих заветов от своих хазарских внуков. И вряд ли жрецы и не породнившиеся с рахдонитами хазары пришли в восторг, увидев, что те, кого они считали братьями, стали избегать хазарских богов, уничтожать изваяния предков.
Война была беспощадной, потери несли и те и другие. Обадия потерял и сына Езекию и внука Манассию, так что престол перешёл после воины к его брату, Ханукке. Но противники Обадии были обречены. Новые хозяева страны плотной стеной стояли вокруг престола уже принявшего иудаизм кагана — и их враги становились в глазах большинства хазар врагами кагана и каган-бека, изменниками и мятежниками. У них за спиной не было опыта гражданской войны. Язычники, чтившие род, они видели в новой знати хоть и не полноценных, но соплеменников. Откуда им было знать, что принесённый чужаками закон не позволял «соплеменникам» видеть в них хотя бы людей? Они пытались договориться, приносили клятвы. Откуда им было знать, что новая вера прямо вменяет в обязанность обмануть язычника, а раз в год, в весёлый праздник Йом-Кипур, освобождает от любых обещаний и клятв? Они не имели представления об изощрённейшем искусстве интриги, виртуозное владение которым позволит потомкам их врагов натравливать друг на друга племена данников каганата.
Но всё это было неважно.
Гораздо важнее — и гораздо страшнее — был новый, незнакомый степнякам метод ведения войны.
До сих пор пределом жестокости в степной войне было вырезать всех мужчин в племени, что не переросли высокой оси огромных, почти двухметровых колёс кочевых кибиток. Такие свирепые расправы врезались в память степняков, о них пели у ночного костра, в промежутках между рассказами об одноглазых людоедах и кровожадных мертвецах… но даже в этом случае оставляли в живых малышей и женщин, пополнявших гаремы победителей.
