"Перед вами книга, в которой содержатся довольно драматические переживания, сомнения и решения", - пишет в том же предисловии Гришковец. Какого рода переживания и сомнения его терзают, становится ясно с первых страниц. Человек-оркестр постоянно куда-то летит или едет, причём наперекор коварной погоде, которая так и норовит разлучить его с поклонниками или испортить ему настроение. Но наш герой стойко переносит все природные катаклизмы, сохраняя бодрость духа и веру в свой талант. Несколько примеров:
"В Иркутске было яркое осеннее солнце, а в Москве наш самолёт с трудом пробился сквозь низкую облачность[?]" (с. 9). "Я вернулся домой. В Калининграде с раннего утра дождь, дождь и дождь. Серый, безрадостный и какой-то уж очень осенний[?]" (с. 18). "Тихая унылая суббота. Вроде с утра было сухо, а теперь опять дождь, дождь и дождь" (с. 19). "Погода в Киеве отвратительная, ночью был мокрый снег" (с. 29). "Наш дом засыпало снегом" (с. 41). "Калининград встретил горами снега и дождём" (с. 61). И так далее, на протяжении четырёхсот с лишним страниц. В общем, в деревне Гадюкино - дожди. Когда же Гришковец устаёт, вахту принимают персонажи его сочинений: "Второй день пишу рассказ, в котором герой летит из Хабаровска в Москву. Сначала полтора суток не может вылететь из-за задержки рейса, потом очень долго летит".
Всё это крайне беспомощно и заштампованно, но не глупо. Гришковец, конечно, фантастически пошл. Но пошлость - это не обязательно глупость. Это и вполне себе приём. Разве не пошл роман Рыбакова "Дети Арбата"? Сейчас это очевидно, а вот четверть века назад это была книга № 1, за которой гонялись и стояли в очередях. Ловко встроенная в контекст времени, пошлость может запросто восприниматься как искренность. А дальше уже начинается наглость. Менторский тон, поучения. Откровенные восхваления себя, любимого. Впрочем, и наглость не всегда различима, если наглеет воспитанный, улыбающийся, с хорошо подвешенным языком лицедей.
Покоробило Гришковца, как Юрий Шевчук говорил с Путиным (неумно, безответственно, нецивилизованно), не одобряет он поступок Сергея Шнурова, написавшего песню про Химкинский лес (лицемер, лабающий на корпоративах). Но где же гражданская позиция благородного рыцаря Гришковца? Столь смело выступая против лицемерия и безответственности, наш пострел очень даже следит за своим базаром. Он может отпустить абстрактное проклятие в адрес тех, по вине кого не имеет возможности покупать и пить в России свой любимый напиток - "Боржоми", но имён никогда не назовёт. А казалось бы, чего проще - всем известно, кто и по какой причине запретил импорт грузинских вин и вод.
Главное для Гришковца - нравиться. И он, надо отдать ему должное, умеет льстить. Делает это тонко и со вкусом. Ах, какой кошмарный город, какие здесь ужасные дороги, но зато какие замечательные, чуткие и отзывчивые люди! Ой, что за невоспитанный мужлан в третьем ряду, но какая в целом культурная публика! Вот из этого всего и состоит его книга. Плюс портреты самого Гришковца, театральные афиши и обложки его зарубежных изданий. Вот я какой, смотрите и не говорите, что не видели. Легковесно? Да что вы знаете о моей мятущейся, ранимой натуре?
Оказывается, ночей не спал человек, принимая решение покинуть Живой Журнал, переживал за своих преданных читателей - как же они без него-то дальше жить будут? Но, как оказалось впоследствии, уйдя из ЖЖ, он начал вести блог на своём персональном сайте. То есть никуда на самом деле не ушёл, а лишь сменил одну площадку на другую. Но как это всё обставлено: с пафосом, с заламыванием рук, с клюквенным соком на белоснежной рубашке!
"Берусь с уверенностью утверждать, что прежде ни одному литератору не доводилось быть в столь доступном и взаимопроникающем поле и пространстве со своими читателями", - пишет он о своём покинутом ЖЖ. Но позвольте, как это ни одному? Да сотни авторов ведут блоги и очень активно общаются со своими читателями. В том числе и авторы, скажем прямо, поизвестнее и посолиднее Гришковца. Так к чему это враньё? Любому человеку, знакомому с блогосферой, понятно, что читающую публику попросту вводят в заблуждение. А вот люди несведущие могут и поверить. Но на это и расчёт.
"А ещё я изо всех сил предлагал иной, нежели принятый в блогосфере, уровень диалога", - утверждает Гришковец. На самом же деле диалоги в его журнале строились лишь в том формате, который был удобен ему самому. Пользователи, осмелившиеся усомниться в его гениальности, а особенно те, что подлавливали корифея публицистики на неточностях и незнании фактического материала, тут же заносились в чёрный список, лишившись возможности оставлять комментарии. В это время хозяин журнала подчищал записи, убирая всё то, что могло бы бросить на него тень. Ну и кого подобным жлобским уровнем диалога удивишь в Интернете?
Самохвальство Гришковца подчас принимает поистине хлестаковский размах. Он не упускает случая кольнуть Григория Лепса, Стаса Михайлова и Елену Ваенгу. Они, мол, не имеют отношения к высокому искусству, производят и тиражируют пошлость. Допустим. Но сам-то Гришковец кто? Не такой же Стас Михайлов от литературы? И пристало ли ему обличать чью-то пошлость? Оказывается, да. Пишет, что право имеет "на основании длительной, последовательной и бескомпромиссной работы в искусстве". Уже одна эта напыщенная, полная самомнения фраза чего стоит! Но именно таков Гришковец; это его фирменный стиль. Такая изящная наглость, когда человек не объявляет себя величиной открыто, но осторожно подводит к тому неокрепшие умы.
"Пошлости всегда было больше. Наглость всегда одерживала позиционные, а то и значительные победы. Но сейчас наглость и пошлость в нашем культурном пространстве не только правят бал, но и дают балы", - говорит он. А вот с этим, пожалуй, можно согласиться. Но понимает ли самовлюблённый Гришковец, что сие касается в первую очередь его самого? Прекрасно понимает. Но никогда не признается. Потому что пошлость (равно как и наглость) - это ключ к успеху. С чем остаётся его и поздравить.
Евгений Гришковец. От жжизни к жизни. - М.: Махаон, Азбука-Аттикус, 2011. - 432 с.: ил. - 50 000 экз.
Мнемоник Ноймайер и Гизелла Шим Чон
Мнемоник Ноймайер и Гизелла Шим Чон
МУЗЫ И СЕЙФЫ
Балетная история о том, как Восток стал Западом, а Запад - адом
В Театр Станиславского и Немировича-Данченко ходят не за престижем, а за приключениями. Своя ли труппа танцует, приезжая ли - интересно бывает всегда. Познавательно - часто. Красиво - нередко.
Гамбургский балет Джона Ноймайера и корейский "Юниверсал балет" - что может быть дальше? Но всё смешалось на замусоренной планете, и даже полярность эстетических концепций обманывает.
Память - это то, что есть у нас там, куда добраться непросто. Однако если мы находим мнемонический ключ к внутренним базам данных, то вспоминаем всё - весь мир до мельчайших деталей в его каждое мгновение воскресает внезапно и одновременно. Для тех, кто знает фильм Роберта Лонго "Джонни-мнемоник", не секрет, что мнемонической отмычкой может быть слово, картинка, любой знак (политкорректно умолчим, что является ключом к памяти в литературной первооснове этой классики киберпанка). С воспоминаниями сложнее - это осмысленный процесс включения пережитого в актуальную картину мира.
Оставим учёнейшую муть и скажем, что она нужна была лишь для того, чтобы подвести читателя к проблеме "память/воспоминание" в двух балетах Ноймайера: "Третья симфония Малера" и "Нижинский".
Любое произведение искусства референтно в том смысле, что отражает мир. Либо с момента его создания, и тогда мы говорим о космогонии, либо в процессе становления и локальной заданности в движениях и неподвижностях - тогда мы говорим о космологии. В обоих случаях мир является нам целиком и полностью, если, конечно, автор произведения сумел найти мнемокод к нашему сейфу знаний.
Ноймайер сумел. Правда, эффект двух попыток различался.
Мир прекрасен, ибо в его проектной идее лежит математика, божественно совершенная дисциплина. Мы смотрим на геометрический орнамент в восхищении, не очень понимая причин, но исток нашей радости в симметрии, этом частном случае применения теории групп.
Строгие математические линии радуют глаз, даже если они ломаные, а не изящные дифференцируемые кривые. Оказывается, дробящиеся бесконечно множества безумно величественны и с ними тоже работает математика.
В античной древности мир целиком давался в геометрике. Наука Ноймайера близко - там, где беспорядок самоорганизуется. На визуальном уровне его балеты фрактальны, а единственное, от чего по-настоящему трудно оторвать глаз, это фрактал - узор, созданный там, где, простите за поэтический образ, кривые Пеано непрерывно рассыпаются в Канторову пыль. Немецкий хореограф хорош настолько, насколько математичен, а уж насколько экзотична его математика - дело десятое.
