пролетариата, когда им пришлось самим управлять капиталом после отлива революции на Западе. Это дало толчок теории, что массы неспособны понять свои собственные интересы. Только у партии и государства были наука и знания об их потребностях. Поэтому были востребованы репрессии, они считались гуманными, потому что людей убивали ради их же блага. Государство было настоящим благодетелем! Народники также понимали эти задачи:
"Иными словами, мы должны делать то, что давно уже делают в Европе, не социалистические партии, а буржуазия". 88
Они также понимали необходимость революционного государства, но для них гарантией полного революционного развития социальных преобразований оставалась община.
Наконец, косвенное подтверждение ужасной ловушки власти и государства: процветание художественной и интеллектуальной деятельности во время падения царизма (за несколько лет Россия достигла лидирующих позиций), а также процветание человеческих взаимоотношений, освобождённая сексуальность, как это показывает работа Веры Шмидт. При СССР, наоборот, произошло обновление деспотизма, восхваление моногамной семьи, жёсткой и глупой морали, культа труда и советского реализма. Этот реализм ставил деспотические задачи. Представление должно было стать двойником реальности. Выхода не было: воображение было сковано.
Необходимо проанализировать конечные последствия периодизации капитализма с разделением на этапы формального и реального господства. Напомним один из компонентов позиции Маркса и Энгельса по России: аграрную коммуну. Остаётся ещё отношение к царизму. Как показывал Бордига, Маркс думал только об одном: об уничтожении царизма (знаменитая русофобия, приписываемая Марксу), словно бы он был препятствием сначала для буржуазной, а затем для коммунистической революции. Следовало предотвратить помехи или уничтожение царизмом восходящего КСП в Германии, потому что там существовал сильный пролетариат, а значит, был близок социализм. Анализ Маркса и, особенно, Энгельса оказался непоследовательным в какой-то момент. Антироссийская позиция была правильной только до тех пор, пока КСП был слабым в Германии (он мог развиться только на основе территориального расширения, национальный вопрос был центральным в стране) и пока в самой России не развилось революционное движение. Но когда Маркс заявил, что русская революция должна была стать прелюдией к европейской, когда он начал рассматривать возможность активной революции в России, в то время как в Западной Европе правило буржуазное государство, старая стратегия с последующей тактикой оказалась неправильной. Кроме того, когда формальное господство над обществом было реализовано в Германии, с аспектами реального господства, царизм явно уже не мог угрожать подъёму немецкого капитализма. Царизм должен был измениться, чтобы победить. Мы считаем, что КСП ясно показал своё превосходство после 1871-го.
Момент разрыва в конце прошлого века ощущался, но не был понятым. Его не признавали, как таковой. Это был момент, когда капитал только что интегрировал пролетариат, гарантируя своё господство над непосредственным процессом производства, и стремился к его реализации на глобальном уровне производственного процесса и над всем обществом. Только к этому вели две мировые войны и различные движения, вроде фашизма, нацизма, Новой Сделки, при помощи франкизма, перонизма и т.д. со всеми их разнообразными историческими характеристиками. Этот момент разрыва подразумевал конец возможностей использования демократии, применения прямой тактики, потому что когда капитал одерживает окончательный триумф больше не остаётся возможностей конкуренции для захвата власти управлять производительными силами. Это движение уже было эффективным в 1871-м в Западной Европе и США, как писал сам Маркс:
"Высший героический подъем, на который еще способно было старое общество, есть национальная война, и она оказывается теперь чистейшим мошенничеством правительства; единственной целью этого мошенничества оказывается – отодвинуть на более позднее время классовую борьбу, и когда классовая борьба вспыхивает пламенем гражданской войны, мошенничество разлетается в прах. Классовое господство уже не может больше прикрываться национальным мундиром; против пролетариата национальные правительства едины суть!" 89
Царизм не мог больше мешать эволюции КСП в Германии в данном контексте, потому что сам стал его субъектом. Конфликт с Германией потребовал бы индустриализации России для модернизации её армии. Это спровоцировало бы социальные противоречия в стране, которые сделали бы её ещё более уязвимой.
Другим аспектом движения разрыва было усиливавшееся с 1861-го российское революционное движение, основными представителями которого были народники. В начале двадцатого века их опередили марксисты. Фундаментальные темы их деятельности были одинаковыми, кроме общины.
Самым опасным врагом пролетарской революции стал КСП. Западноевропейский правящий класс, как указывал Энгельс, был заинтересован в интервенции в России, чтобы восстановить власть царя и, как в случае февральской революции 1917-го, попытаться произвести капиталистическую революцию сверху, отстранив пролетариат от власти и раздавив пролетарскую революцию на Западе.
Россию уже нельзя было рассматривать глазами молодого Маркса, полемизировавшего в Neue Rheinische Zeitung или в New York Tribune. Энгельс правильно почувствовал это, когда какое-то время противостоял формированию Второго Интернационала, говоря, что следовало выжидать созревания событий в России. Позже, во время революции 1905-го Роза Люксембург уже знала, что Россию следовало воспринимать как революционный центр, и даже Каутский писал в 1902-м, как потом вспоминал Ленин:
«'В 1848 г. славяне были трескучим морозом, который побил цветы народной весны. Быть может, теперь им суждено быть той бурей, которая взломает лед реакции и неудержимо принесет с собою новую, счастливую весну для народов' (Карл Каутский, Славяне и революция, 1902)». 90
Происходящие перемены нельзя было лучше описать. Однако большинство этих заявлений не обладало будущим (Каутский), или нельзя было осуществить (Люксембург). Сомнения немецких революционеров по российскому вопросу и их конечное возвращение к простому анти-славянству, было очень точно выражено Энгельсом. Он писал Бебелю 24 октября 1891-го:
"Но если французская буржуазия всё-таки начнет войну и для этой цели поставит себя на службу русскому царю, который является также и врагом буржуазии всей Западной Европы, то это будет отречением от революционной миссии Франции. Напротив, мы, немецкие социалисты, которые при условии сохранения мира через десять лет придем к власти, мы обязаны отстаивать эту завоеванную нами позицию авангарда рабочего движения не только против внутреннего, но и против внешнего врага. В случае победы России мы будем раздавлены. А потому, если Россия начнет войну, – вперед, на русских и их союзников, кто бы они ни были. (…) Мы ещё не забыли славного примера французов 1793 г., и если нас к тому вынудят, то может случиться, что мы отпразднуем столетний юбилей 1793 г., показав при этом, что немецкие рабочие 1893 г. достойны санкюлотов того времени…" 91
Достаточно удивительно, что Энгельс мог говорить о революционной миссии Франции после Коммуны, к тому же он писал в своей письменной полемике с Ткачёвым о России, что избранных народов больше нет. Также, русская победа над немцами не обязательно означала поражение КСП потому что, в этом
