просто об одном из символов, которыми изобилует Библия? Я хотел бы совершенно ясно и недвусмысленно сказать, что я думаю по этому поводу и верю ли я в существование сатаны, которое для агностиков и неверующих представляется чем-то в высшей степени невероятным.
В этом пункте, как и во многих других, я как бы держу в руках два противоположные конца цепи. С одной стороны я чувствую какое-то органическое отвращение к мысли, что человеческие существа, и без того уже несчастные и беззащитные, были отданы на произвол невидимого врага, получившего власть вводить их в искушение; врага тем более опасного, что большинство людей не знает о его существовании или насмешливо отрицает его. Я вижу в этом чрезмерное несчастье: будто кому-то особенно нужно было ко всем причинам нашей возможной гибели добавить еще эту, последнюю, непреодолимую. Что может сделать человек против ангела, обладающего свойствами невидимости и вездесущности? Против духа, управляющего духами, властелина миражей и лжевидений, в мире, возвестившем, что Бог умер, в мире, живущем вне действия благодати?
Признаюсь, что проблема зла больше всего беспокоит меня в этом аспекте и что я часто принимал легкое решение: сатана мог бы быть символом, воображаемым олицетворением зла, существующего в нас; названием, которое давали во времена Христа, всем душевным болезням, поражающим душу через тело…
Но против этого говорит другое. Не раз в моей жизни у меня было такое впечатление (но не доказательство), что зло реально и фактически лично. Люди, о которых я знал, что они большие грешники, ни на минуту не вызывали во мне подозрений, что они могут быть одержимыми; но в других, чья жизнь выглядела менее развратной, я чувствовал какое-то присутствие. Жизнь некоторых людей, которых я мог наблюдать в течение долгого времени, казалась мне как бы залитой необычайным тревожным блеском. Можно предположить, что это было только впечатлением. Но некоторые откровенные разговоры подтверждают обратное. Не подлежит никакому сомнению, что некоторые люди всю свою жизнь были вынуждены бороться с присутствием, на которое они сами указывали, не колеблясь.
Я упомяну только об одном из этих людей, так как он сам много раз публично говорил об этом — об Андре Жиде. Его пример кажется тем более примечательным, что под конец его жизни он, как казалось, всегда говорил о сатане только с улыбкой. И однако, были в его жизни такие периоды, когда он был совершенно убежден, что даже если он не одержим сатаной, то во всяком случае имеет дело непосредственно с ним. Чтобы дать возможность агностикам понять тот тревожный интерес, который случай Жида вызывал в его друзьях-католиках, я цитирую в «Дневнике внутренней жизни» три текста (хотя мог бы найти еще много подобных). Два первых принадлежат самому Жиду. Он взят из начала второй части его книги «Если зерно не умрет…»: «В конце концов, если даже мне казалось в последнее время, что в этой драме отлично мог бы участвовать такой актер, как дьявол, тем не менее я расскажу эту драму, не вводя в нее персонажа, которого я только значительно позднее сумел идентифицировать». А вот другая цитата, взятая из «Дневника фальшивомонетчика»: «В некоторые дни я чувствую в себе такой прилив зла, что мне кажется, что князь тьмы начинает вселять мне в душу ад». Последний текст я взял у Жю-льена Грина, который недавно так описал поведение Жида по отношению к нему: «С тех пор как я в 1945 г. вернулся во Францию, не было такого случая, чтобы при встречах со мной Жид не пытался так или иначе поколебать мою веру».
Как объяснить позволение, данное Богом сатане, «кружить по земле», о котором говорится в Священном Писании? Существует мир ангелов, подлинная история которого нам неизвестна, и напрасны были бы попытки проникнуть в нее. Я верю, что сакраментальная жизнь, хотя и не может уберечь нас от малых или больших падений, удерживает вдали от нас врага, о котором тот же Жид говорил так (цитирую по-памяти): «Я не верю в сатану, но сатана именно этого и хочет: чтобы я в него не верил».
Почитание католиками Пресвятой Девы в какой-то мере связано с уверенностью в этом скрытом присутствии, в существовании этого бродяги, которого не следует близко подпускать к себе. Боюсь, что за написанное мною сейчас меня объявят впадшим в детство… Но что поделаешь?… А если правда в самом деле — достояние детей? Если, как это интуитивно почувствовал Рембо, она окружает нас «плачущими ангелами»? Если действительно Клодель не ошибся в то Рождество, когда он почувствовал «извечное детство Бога»? Сколько раз я чувствовал то же самое во время мессы, глядя на дитя, идущее от Причастия! Я охотно соглашаюсь с утверждением, что Христос неизмерим как мир, но меня это оставляет равнодушным; но то, что Он живет в ребенке, стоящем на коленях впереди меня, так что я вижу его тонкую шейку, что Он отождествляется с ним и похож на этого человеческого малыша, которого трудно понять взрослому человеку — эта неправдоподобная истина, в которую я, однако, верю, трогает меня до глубины души.
8. Мой долг перед Паскалем
Как я уже сказал на первой странице, этот очерк не предназначается ни для философов, ни для ученых. И однако, в нем всюду присутствует вездесущий Блэз Паскаль, и я считаю своей обязанностью воздать ему должное; я сомневаюсь, что без него я сохранил бы веру. Вернее, мне трудно представить себе, на что могла бы опереться моя верность в критические периоды моей личной истории и истории общечеловеческой, если бы его не было. В молодом человеке темные силы тела и любопытство ума заключают союз против Христа. Я в значительной мере обязан Паскалю тем, что не поддался им.
Удивительно, что писатель, которому я стольким обязан, который наложил на меня самый глубокий отпечаток и был моим учителем с 16 лет — с тех пор, как мне в руки попали его «Мысли и творения», — остался им и по сей день. Но самое странное то, что мне труднее говорить о Паскале, которому я всем обязан, чем о любом другом писателе. Один аспект гения Паскаля ускользает от меня совершенно и как раз тот, который лучше всего характеризует его. Ведь этот поглощенный геометрией юноша принадлежит к миру науки с тех пор, как началась его сознательная жизнь. Можно было бы представить себе какие-то другие обстоятельства его жизни, отличные от тех, вследствие которых Паскаль оказался совершенно под влиянием янсенистов; обстоятельства, которые предоставили бы
