писал Нащокину в феврале 1833 года: "Путешествие нужно мне нравственно и физически". Это всё удивительно важно, потому что со временем мне кажется, что путешествие никому нынче не важно, безнравственно и физически опасно.
Миллионы людей снимаются со своих мест, чтобы напиться в местах для себя новых, тошниться в чужой океан, заболеть тропическими болезнями или быть смытыми каким-нибудь цунами.
Причём все эти путешествия (я об этом писал, но лень самому искать ссылку), всё время движутся в направлении большей экзотичености — засрав одно ментальное пространство, "демократизовав" его, человечество движется к новой области — от какой-нибудь Турции к Египту, от Египта к Непалу. И победителем считается первый, кто нарушил какую-то девственность — залез в одну из немногочисленных оставшихся дыр на планете и рассказывает друзьям у камина, как кормил крокодила на Амазонке или собирал грибы в Андах.
В этой погоне за экзотикой есть аналог — одно дело хвастаться, что попал в Лувр, а другое — что попал в запасники Лувра. Одно дело — напиться шотландского виски, а другое — съездить на винокурню в Шотландию. Уже целая индустрия существует для этих прикосновений к натуральному. То есть такая индустрия внутреннего и внешнего хвастовства — глянь, вон на снимке я по колено в натуральном.
Только путешествия с подорожной по казённой надобности — разумная этому альтернатива.
Впрочем, я мизантроп, что с меня взять.
Кстати, в полном виде то самое письмо Пушкина выглядит так: Около (не позднее) 25 февраля 1833 г. Из Петербурга в Москву
"Что, любезный Павел Воинович? получил ли ты нужные бумаги, взял ли ты себе малую толику, заплатил Федору Даниловичу, справил ли остальную тысячу с ломбарда, пришлешь ли мне что-нибудь? Коли ничто еще не сделано, то сделай вот что: 2525 рублей доставь, сделай одолжение, сенатору Михаилу Александровичу Салтыкову, живущему на Маросейке, в доме Бубуки, и возьми с него расписку. Это нужно, и для меня очень неприятно. Что твои дела? За глаза я всё боюсь за тебя. Всё мне кажется, что ты гибнешь, что Вейер тебя топит, а Рахманов на плечах у тебя. Дай бог мне зашибить деньгу, тогда авось тебя выручу. Тогда авось разведем тебя с сожительницей, заведем мельницу в Тюфлях, и заживешь припеваючи и пишучи свои записки. Жизнь моя в Петербурге ни то ни сё. Заботы о жизни мешают мне скучать. Но нет у меня досуга, вольной холостой жизни, необходимой для писателя. Кружусь в свете, жена моя в большой моде — всё это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения. Вот как располагаю я моим будущим. Летом, после родов жены, отправляю ее в калужскую деревню к сестрам, а сам съезжу в Нижний да, может быть, в Астрахань. Мимоездом увидимся и наговоримся досыта. Путешествие нужно мне нравственно и физически".
Извините, если кого обидел.
13 ноября 2011
История, чтобы два раза не вставать
Ну, с праздничком!
И, чтобы два раза не вставать — здесь будет рассуждение о пагубе иронии.
Мы все привыкли к иронии — мы спасаемся ей.
Ирония похожа на социальный презерватив.
И всё-таки об иронии. Ирония нас часто спасает. Ирония помогает нам пережить вещи, которые мы не думаем пережить, переживая их — мы не верим во время смерти близких, что когда-нибудь будем смеяться.
Но проходит время, и мы продолжаем жить.
Ирония очень помогла литературе после Первой мировой войны, после того, как человечество попробовало на вкус иприт и прочие изобретения. Литература как-то, с некоторым скрипом научилась обращаться с новым миром, и рассказы о человеческой жизни потекли снова.
Но с современной иронией всё не так просто — совершенно невозможно без неё жить, но когда приправы слишком много, она разрушает желудок. Вот есть известная пьеса и фильм «104 страницы про любовь», где драматург Радзинский, не переключившийся ещё на Сталина, тиранит пока простых обывателей. Актриса Доронина изображает там чистую духовность пухлых форм, что тяжело дышит от чувств и томно спрашивает: «А пойдёмте в зоопарк, я слышала, что там что-то родилось у бегемота». Будь я на месте её возлюбленного, так я тут же и задушил её. Собственными её колготками, которые на это только и годились, поскольку их делали из капроновых стропальных тросов.
Но у него было немного иронии, и вот он не загремел на пятнадцать лет (Будь хоть капля иронии у этой героини, она бы вовсе не несла эту чушь).
Ирония помогала нам справится с пафосом — о, какая это была битва с пафосом! Операция «Багратион» меркнет по сравнению с ней, Канны, Фермопилы — всё ничто. Пафос светлого будущего был разбит и догорал как последние бронетанковые надежды Гитлера под Сехешфехерваром.
Но у иронии есть оборотная сторона — она должна быть обоюдной.
Если сходятся мужчина и женщина, вооружённые иронией, то они должны либо одновременно разоружиться, либо изображать животное о двух спинах, не выпуская рукоятки своих ироний (извините).
Трагедия в том, что ирония как поддельный оргазм — попадёшься, единожды, потом всё время будут подозревать.
Причём тут ирония и искренность так перемешаны, что прям святых выноси. Кто её знает, по истинному порыву души она шепчет в постели про бегемота или её тоже тошнит от старого фильма.
В презервативе можно задохнуться.
Извините, если кого обидел.
14 ноября 2011
История чтобы два раза не вставать
Надо сказать, что хороший писатель Волос пригласил меня на свой вечер. Я пообещал зайти, и долго искал, на чём записать дату и время.
— Д-да ладно тебе, — сказал Волос в телефонную трубку. Пятнадцатого ноября в семнадцать часов. Запомни просто две цифры — 15 и 17.
Сегодня я встретил человека Губайловского и спросил, пойдёт ли он на вечер к писателю Волосу.
— Ну, да, — отвечал Губайловский. — Только он был вчера, и я на нём был.
— Позволь, — я в изумлении уставился на него. — Как это был?! 17 числа, в 15 часов?!
Губайловский посмотрел на меня долгим взглядом и сказал:
— Знаешь, нельзя сказать, что ты не выполнил своего обещания. Два числа ты запомнил верно.
И, чтобы два раза не вставать — другая история. Про иронию я уже написал (Хотя куда-то задевал свой текст по блоковскую статью об иронии и Стениче, ради которого всё и затевалось).
Извините, если кого обидел.
16 ноября 2011
