И все реже звон кос, деловые звуки. Громче гремят хоры лягушек, чаще плещет-бьет перепел, неугомонно мечутся суетливые кулички… Звенит, поет, звучит пестрыми, радостно-беззаботными звуками весь луг — впереди, сзади, справа и слева…
— Ну, как это божье наслание ядом морить? — говорил Пантелевич, устало шагая рядом со мной с косой на плече.
Мысль о саранче все еще занимала его, хотя никто уже, по-видимому, не интересовался вопросом о ней.
— Божье наслание побеждай молитвой. А то — бить, давить… Выкашивать? Это что же будет? Весь загон загубить у человека… Жечь… да мы не християне, что ль? Молитва нужна!..
Мы пришли на стан, сели на свернутых зипунах, прислушались к безбрежным звукам лугового вечера. Дрожали кругом огоньки красными язычками и замигали огоньки в высоком небе. Молодежь ушла с бреднем к реке. Ермил няньчил маленького, полуголого Потапку, изъеденного мошкой. Пантелевич рассказывал медлительным, обличающим тоном:
— Я два случая в своей жизни знаю — этак вот кузнецовые года были. В поле все ест, все метет… вот тебе идет на хутор в огороды. Мир бросился бить — метлами, лопатами… А одна женщина взяла из дома все до кусочка пироги и сухарики, пошла на свой огород… Пошла на огород, выкопала канаву об городьбу, впустила воды… Налила воды, стала с той стороны, отколь кузнец черной тучей надвигается, говорит: — Гусподь-Царь-кормилец!..
В голосе Пантелевича дрогнули старческие ноты робкой мольбы, сильной смирением и беззащитностью своей…
— Гусподь-Царь небесный! Встречаю я твое божеское наслание с хлебом-солью…
И в тихо поникшем разбитом голосе старика прозвучала как будто вся темная, горькая, оголенная для ударов сторона жизни тихого нашего уголка, вся его фатальная покорность и обреченность бедствию.
— Ты же, кузнец-истребитель, пищи мирской рушитель, ты прими мое даяние, насытись и улети! Ешь хлеб-соль мою, запей водой ключевой и лети, куда Бог путь тебе укажет… И что же ты, мой сударик? Напал на пироги и сухари кузнец, все поел, запил водой и поднялся лететь! И ни-че-го-шеньки не тронул у бабы на огороде…
Пантелевич победоносно кивнул мне скудной своей бородкой и чмокнул языком.
— И в другой раз то же самое — так кузнеца приняли — и что же? Тоже обошелся чинно, без сурьезу, не тронул ни былки… А теперь ему иной стол…
Старик укоризненно покачал головой. Помолчали мы, слушая далекие песни за рекой и ровный звон комаров. Мигали красные, приветливые огоньки по всему лугу, курился несравненный аромат трав, смешанный с вкусным запахом дымков.
— Сказано в Писании: восемь букв… Восемь букв — восемь тысяч мирской жизни. Мы ныне последнюю букву доживаем, последнюю тыщу… И сам видишь, какая жизнь… тошная жизнь… брат на брата… злоба… захваты… Веселье-то и то какое-то пошло… Бог с ним!..
Пантелевич с огорчением махнул рукой, а Ермил, пестая ребенка, издали, не слыша даже старика, с добродушной иронией крикнул:
— Уставщик!.. уставшик!..
— Вот мы, бывало, загуляем, — песни… — внезапно оживляясь, заговорил опять старик, не оглянувшись на Ермила: — расхорошие-хорошие песни!.. А ноне?.. Без гармоньи — никак нет гулянки… А в гармонью нарезывает какие-нибудь прибаутки… доброй песни нет… пригудочки, причудочки… Иной раз и слушать гребостно — со стыда сгоришь… А они — при бабах, при девках и все ничего… все по порядку…
* * *
На саранчу командировали опять Игната Ефимыча, но к полудню пришло от него известие, что с саранчи его и еще пять стариков заседатель проводил в каталажку — «за разврат общества»: что-то стали доказывать старики, что борьба с кузнецом — бесплодное и ненужное дело и принимаемые меры никуда не годны. Старики говорили, а толпа одобрительным гулом поддерживала их, — выходило похоже на волнение умов. Энергичным натиском заседатель пресек его в самом начале…
Пришлось мне ехать выручать старика — с заседателем я водил знакомство и надеялся упросить о милости и снисхождении. На кузнеца командировали жолмерку Аксютку.
Заседатель, коротконогий, приземистый человек, состоял весь из полушарий разных размеров — больших, средних и малых: большое полушарие спереди, средние — сзади, полушария даже на лилово-красной физиономии, о которой сам обладатель ее с оттенком веселой иронии выражался иногда:
— У меня морда открытая, как у меделянского кобеля…
Человек он был смышленый, не лишенный грубоватого юмора, но помимо неукротимой слабости к женскому полу имел и другие: в полицейском смысле — был чрезмерно славолюбив и самомнителен, старался превзойти самого Шерлока Холмса, — но ни при одном заседателе у нас так не процветало воровство, как при нем, — и за недостатком признания от публики — грешил непомерною хвастливостью…
— Я человек открытый, — говорил он — весь наружи… Не стану скрывать: взяткой пользовался… один-единственный раз в жизни, писарем еще был в полку: жидок-подрядчик положил тайком рублишко в карман… ну — сознаюсь — воспользовался…
По знакомству, мы — обыватели — делали вид, что верим ему: человек все-таки простой, умеренно вредоносный, не хуже и не лучше среднего уровня своих соратников… пусть похвастает!..
Саранча досаждала ему не менее, чем обывателю. Строжайше предписано было бороться, а это значило беспощадно воевать с обывателем, отрывать его от обычных дел, гнать на пески и печь на солнце. Одолеть саранчу уже немыслимо — выросла, но одолеть обывателя — задача выполнимая. И заседатель вместе с другими периодически наезжавшими чинами насел на обывателя, не давал ему ни отдыху, ни сроку вот уже вторую неделю. Сам страдал от жары — человек тучный, — но и других пек.
Когда я подъехал к месту действия, он был как раз в разгаре административного усердия и «пушил» пеструю, разморенную толпу стариков, баб и ребятишек за нерадение и легкомыслие.
— Это не люди! это какие-то черти-обормоты, эскимосы из Бабельмандепского пролива!.. Хоть кол на голове теши — они чухаются, как свиньи…
— Ваше благородие! да ведь ему ничего не докажете сейчас, кузнецу. Ну, полога… а сколько его в полог загонишь? — почтительно возразила какая-то борода из толпы.
— Поговори у меня! в клопы захотел?
— Никак нет, вашбродь… А только позвольте вам доложить…
— Он уж оперился — его теперь не возьмешь, — говорит стоящая впереди всех толстая баба с выпирающей из-под розовой рубахи грудью.
— А ты не оперилась, моя болезная? — обернулся к ней заседатель.
Взгляд его был сперва строг, потом заиграли в нем веселые, ласковые огоньки и, когда по толпе пробежал смех, заседатель вдруг обхватил рукой застыдившуюся бабу и лихо воскликнул:
— Эх, и перина! лечь бы да выспаться!..
Разбились мы на партии, стали вылавливать саранчу пологами: расстелем полог, загоним на него кузнечиков и ссыпаем их в ведерко. Работа медленная, скучная и при 30-градусной жаре чрезвычайно утомительная. Пригоднее всех для нее оказались ребятишки. Если их похваливать, то они не знали устали и соревновали друг с другом. Бабы больше зубоскалили, старики резонерствовали и норовили куда-нибудь в холодок. Я после догадался, что не без задней мысли наш партионный командир — Дрон Назаров — и увел нас подальше от заседателя: не больше получаса мы боролись с кузнечиком, а, как только скрылись с глаз заседателя, так сейчас же нашлась тень под корявой дикой яблонкой и мы, не сговариваясь, улеглись под ней отдыхать.
— Он и кузнец-то благой, — говорил басом Дрон Назаров: — он лишь на траву садится, он хлеб не трогает… А этот крёх толстый — он в понятие не берет: как это людям бросить работу да иттить время проводить черт знает за чем?
Я знал, что Дрон Назаров сердит на заседателя не столько за саранчу, сколько по другим причинам. В прошлом году Дрон был нашим станичным казначеем. По случаю ожидавшегося проезда начальника края, было издано циркулярное распоряжение о том, чтобы никаких особых заготовлений для угощения его п-ства не делалось, что его п-ство не уважает маринадов и разных гастрономических ухищрений, довольствуется пищей простою и умеренной: десятка полтора яиц всмятку, курица, хороший борщ, арбуз и бутылки две местного вина. Но наш заседатель не даром считал себя проницательнее Шерлока Холмса, — в предписании он усмотрел тонкий маневр с целью испытания преданности и готовности и решил, что надо поступить как раз наоборот: не приказано закупить маринадов, значит, их надо выставить как можно больше. И дал соответствующие в этом смысле указания станичным нашим должностным лицам. Исполнителем пришлось быть Дрону Назарову, станичному казначею. Дрон закупил маринадов на 11 руб. 20 коп. и, как добросовестный казначей, привыкший к отчетности, в расходной книге станичного правления крупными каракулями нацарапал:
Серединки — 3 ру. 60 копъ.
