Откровенный конфуз приключился со мной во время просмотра кинофильма “Полеты во сне и наяву”. Сценарий Виктора Мережко был заявлен как комедийный. Но режиссер Роман Балаян по-своему и глубоко трактовал события, увидел в них духовную драму интеллигентного и обаятельного человека, роль которого сыграл любимый мною актер Олег Янковский. Мне показалось обидным (что за глупость!) увидеть серьезного и тем более любимого актера в роли этакого шалопая. В фильм были внесены некоторые, как мне показалось, пустые эпизоды. Раздражение застило глаза, и я в пух и прах разнес талантливую картину. Кроме минутного гнева дело дальше не пошло, фильм был принят и выпущен на экран. Но мне и по сию пору стыдно за тот срыв. И я еще раз понял для себя, что, оценивая художественное достоинство сотен кинолент, не имею права давать волю чувствам и опираться на собственный вкус. Моя задача — не допускать явной несуразицы, провалов вкуса, невнятности фабулы и сюжета, держать определенную планку профессионализма, добиваться зрелищной активности фильма. Картина, идущая в пустом зале, — не более чем испорченные километры пленки. Я нередко одергивал своих редакторов, которые увлекались киноведческим анализом: а это, мол, оставим кинокритикам. Эмоциональная увлеченность, без которой невозможно художественное восприятие, мне была заказана. Я как мог глушил в себе чувства, скрывал их от окружающих, а вот, смотря “Полеты во сне и наяву”, поди ж ты, не смог обуздать себя. Каждый фильм, плохой ли, хороший, был дорог мне, как бывают дороги дети. Поставив подпись под приказом о включении картины в темплан, я уже брал на себя ответственность за судьбу ее, становился как бы членом съемочной группы. К сожалению, не все понимали это и чаще всего встречали в штыки любое замечание или пожелание, воспринимая их как начальственный окрик. И только когда в своих исканиях заходили в тупик, кричали: “помоги!”.
Так было, например, с фильмом “Транссибирский экспресс”. Молодой и способный режиссер Эльер Уразбаев снял прекрасный материал, но за монтажным столом растерялся и не смог сложить фильм. Он, что называется, замотался в километрах пленки, наснимал на две серии по односерийному сценарию. Попытки сохранить все отснятое, произведя внутриэпизодные и внутрикадровые сокращения, результата не дали, надо было резать по живому. Но резать свое режиссеру было больно. Мы с Уразбаевым и главным редактором Госкино Далем Орловым полдня просидели за столом, вырабатывая новую конструкцию фильма, расписав все поэпизодно. Эльер сложил фильм в соответствии с выработанным планом, и получилась приличная картина.
Я вспомнил давний прецедент на “Беларусьфильме”. Запамятовал фамилию режиссера, оказавшегося беспомощным и бросившим картину “Годен к нестроевой” почти в конце съемочного периода. Второй режиссер Володя Роговой взялся довести ее до конца. А почему бы и нет? Парень он был расторопный, работал со многими мастерами. Условились, что он поедет с пленкой в Москву и посоветуется с Роммом и Герасимовым, у которых когда-то был директором на картинах, и любым способом умыкнет со студии им. Горького Еву Лодыженскую — выдающегося мастера монтажа. Мэтры дали свои советы, а Лодыженская, посмотрев материал, наметила места и конкретные эпизоды досъемок, а потом смонтировала фильм. Через три месяца мы имели очень добрую и милую картину для юношества, собравшую 19 миллионов зрителей, а кинематограф получил способного режиссера, в активе которого, между прочим, и популярная лента “Офицеры”…
Переехав в столицу, я попал в сложную творческую атмосферу. Кланы, группы и группочки, салоны элиты образовывались по пристрастиям и интересам. Но я не мог примкнуть ни к одному из них, чтобы не попасть в зависимость, и, будучи веселым и общительным на службе, за пределами ее жил этаким бобылем. Отношения между творческими работниками и партийным руководством складывались весьма необычным образом. Режиссура относилась к нам, представляющим идеологическую структуру в государственном руководстве, в лучшем случае пренебрежительно, а то и презрительно, считая нас неспособными постичь тайны искусства, зацикленными на партийных догмах. Наиболее образно высказался “об эстетическом отношении искусства к действительности” известный режиссер Эльдар Рязанов. В речи на пленуме Союза кинематографистов он так сформулировал творческое кредо:
— Все мы — айсберги и видны на поверхности лишь в одной седьмой части, а что думаем на самом деле, этого никто не знает. — И дальше следовали рассуждения о том насилии, которое, руководствуясь принципом партийности искусства, “начальство” совершает над творческими работниками, и т. д.
Я не сразу постиг сложность взаимоотношений творческой интеллигенции и власти. Прелюбопытнейшая история случилась с картиной “Белорусский вокзал”. “Мосфильм” предъявил ее к сдаче 31 декабря 1970 года. Все разошлись праздновать, а нам с заместителем главного редактора Евгением Котовым выпало смотреть кино. Лучшего новогоднего подарка и не придумать! Молодой режиссер Андрей Смирнов сделал выдающуюся картину. Это был трогательный, берущий за душу, искренний и взволнованный рассказ о судьбах и характерах бывших солдат. Вспрыснув слегка удачу, мы разбежались встречать Новый год. И надо же было так случиться, что я попал в компанию с начальником охраны Брежнева. Он, между прочим, спросил, нет ли чего-нибудь новенького, чтобы показать в праздник семье Леонида Ильича. Я назвал “Белорусский вокзал”. Третьего января меня срочно затребовал Алексей Владимирович Романов. Я едва открыл дверь в кабинет, как он бросился навстречу:
— Слушайте, что это за картина “Белорусский вокзал?”
Признаюсь, у меня екнуло сердце — Романов выглядел растерянным, как после нагоняя.
— Да вот… Приняли 31 декабря вечером… А… что?
— Как она попала к Брежневу?
— Встречали Новый год… Был начальник охраны Леонида Ильича… Я посоветовал…
Романов отирал пот со лба.
— Вы… вы подставили меня…
— Не понравилась?…
— Наоборот! Генеральный позвонил лично! Хвалил, благодарил… А я, как дурак, хлопаю глазами. И только бормочу: да, да… спасибо, спасибо… Черт знает что! Минуя меня, генеральному секретарю!… Что у нас за порядки такие? — Он еще, видимо, не пришел в себя,
— Так я прикажу поставить на аппарат?
— А? Да, да…
Картина понравилась начальству, критикам и зрителям, всем, кроме постановщика Андрея Смирнова. На студии из нее изъяли эпизод, в котором бывшая фронтовая сестра мыла в ванне троих фронтовиков. А он-то так рассчитывал на эти новаторские кадры! С первого захода — в сонм великих! А так… Андрей считал, что получился не фильм, а какой-то безразмерный чулок — все хвалят, всем подходит. Обида запала ему в сердце так глубоко, что, поехав на премьеру во Владивосток и выступая перед зрителями, он изругал собственный фильм и заодно партийное руководство. Через несколько дней к нам пришло из Владивостока гневное письмо от слушателей филиала Высшей партийной школы: больше не присылайте к нам таких антисоветчиков!
Кляня в открытую партийное руководство, многие из режиссеров имели, как теперь сказали бы, “крышу” в верхах и вовсе не прочь были лизнуть волосатую руку.
Однажды на меня смертельно обиделся Сергей Юткевич — выдающийся режиссер и деятель искусства, автор многих фильмов, смелый экспериментатор из школы Мейерхольда. Я подводил итог обсуждению фильма с участием съемочной группы и дирекции “Ленфильма”. Кабинет полон людей. Вошедшая секретарь Наташа шепнула, что в приемной Сергей Юткевич и просит незамедлительно принять его. Я попросил сообщить, что приму через пять минут, как только закончу совещание. Через две-три минуты опять вошла Наталья, принесла записку, написанную печатными буквами: “Поскольку у Вас нет времени принять выдающегося советского режиссера, я не стану ждать, ибо нет времени. С уважением — Сергей Юткевич”. Он ушел, хлопнув дверью. И с тех пор предпочитал общаться со мной при помощи записок, неизменно начинающихся словами: “Поскольку у Вас нет времени” и т. д. Может быть, он ждал моих извинений? Но в чем я был виноват? И вдруг Сергей Иосифович является ко мне на прием, не предупредив заранее. Слава Богу, у меня никого не было, и я принял его незамедлительно.
— Вы сегодня сможете уделить мне время? — с максимальной деликатностью и ехидством осведомился он.
Я вышел из-за стола и принял, как дорогой подарок, протянутую мне руку.
— Прошу, присаживайтесь, — и даже подвинул ему стул.
Сесть он отказался.
— Извините, некогда. Я только что из Отдела, — это значило из отдела культуры ЦК КПСС. — Там прочитали мой сценарий “Ленин в Париже” и одобрили.
— Без замечаний?
Он смерил меня взглядом с головы до ног — мы все еще стояли — и презрительно пожал плечами. Разве мог кто-нибудь сделать замечание мэтру?
