Периодизация (искусственная) нужна лишь для того, чтобы подчеркнуть непрерывность литературного процесса, в котором участвуют, незримо для нас, все, даже самые малые талантом; их крупицы чувств слились с океаном русских переживаний и присутствуют в том самом едином "национальном каравае". Ибо все писатели (от Бога) выполняют одну задачу устроения души, они в одном духе, в одном "большом полку" против стяжателей, национального одичания и дремучего невежества.
А по Бондаренке получается, что предыдущие классики сошли по невостребованности на глухом полустанке, им не надо еды-питья, они не боятся бесславия, одиночества, забытья, не хлопают себя от таёжной стужи по костомашкам, а вот нынешние, кто вскочил на подножку, уселись в литерный поезд да и помчались лихо навстречу будущему, — те с нами, дышат одним воздухом, а, значит, нам в помощь. Нет, Володя, все в одном русском поезде, и все в вагонах по заслугам соработников, и никого из вагонов "СВ" не выселить на глухом полустанке, как бы то ни хотелось честолюбивой молодяжке. И потому русская литература не умирала и не умрёт, потому что она в дружине под единым стягом. А каждому времени — по чину и доблести его, и на каждое русское десятилетие можно сыскать с десяток удивительных по мирочувствованию художников: от Шолохова до Алексея Толстого, от Шишкина и Чапыгина до Булгакова, от Платонова до Шмелёва. И не случайно этот синодик имён вдруг выпал из ума Бондаренко. И в том поезде не только Юрий Казаков с Георгием Семёновым, Евгений Носов с Александром Панариным и Вадимом Кожиновым, но и Юрий Поляков, и Алексей Варламов, Олег Павлов и Михаил Попов, Александр Трапезников и Михаил Попов из Архангельска.
Почему я так подробно разбираю эскападу Владимира Бондаренко? Да потому, что это — невольная вешка в разброде и хаосе, где заблудилась современная литература и пошла в россыпь. Каждое колено Ноево вдруг решило брести в пурге своей дорогою, и вот заблудились и запричитывали, взывая о помощи, и завспоминали недавнее прошлое. Кинутся, бедные, на вешку Бондаренко, а там тоже тупик и непроглядь. Если попадутся навстречу иные, заблудившиеся, потерянные иль отставшие, то им не станет руки помощи — такое отчуждение и немирие на литературных путях.
"Они" — супротивники, пишут, а мы не читаем. Потому что они "не наши", в другом лагере, за крепостной стеною. ("Они" — либералы, чужебесы, западники, русофилы, антисемиты, красно-коричневые, русофобы, иудеи, "толстопятая деревня", без Бога в душе и т.д.) Это клеймо каторжанца, опечатанного, зачурованного, отверженного, изгнанного "из своих". "Не наш!" — никаких обьяснений. Совестливый из другого лагеря при встрече ино и опустит глаза, чтобы случайно не обронить жалостливое, приветное слово: вдруг услышат свои и устроят выволочку. Он, может, и прочитал твою книгу, но не откроет рта, промолчит, чтобы не выдать своего мнения и случайно не войти в дружественную спайку.
Для литературы — это беда, это проказа, это хуже чумы и холеры. И не надо никаких новых "литерных" вагонов с коньяками, ибо туда заскочат и займут все места самые ушлые.
И писатели невольно устраиваются по скопке, по спайке, сбиваются в свою семью, якобы чтобы не войти в общее единомыслие — бешеный враг "свободы". Так размышляет либеральная стая, сама себе цензура, переграда всякому вольному духу, ибо либерал по устройству своему — первый враг воли (он не знает её истинной цены), но друг права для себя, узаконенной свободы для себя как человека мира; он словно бы уже родился юристом, пройдохой, ибо в каждой статье закона сыщет прорешку себе, прогрызёт норку и удобно устроится в ней. Вопя со всех площадей о свободе слова, он — первый враг этой свободы, ведь не будет простору творить всякие козни ближнему и на этом устраивать свой гешефт; стоя торчком посреди бурного течения, он даже из этого неудобного положения всегда готов сыскать выгоды, но вдруг, не найдя её, промахнувшись, начинает вопить на весь белый свет: "Держи вора!", скоро отыскивая виноватого, но не видя вины на себе.
Либеральные журналы ("Новый мир", "Дружба народов", "Знамя" и т.д.) варятся на своей кухне, в ней спёртый воздух — но свой; застарелая грязь — но своя; вязкие, как вата, пустые разговоры — но в междусобойчике; там ткётся паутина серости и тоски, в которой сдохнет даже ретивая осенняя муха. А им — привычно: не надо прятать в себе дурное, таиться, притворяться, лгать...
Полностью — в газете «День литературы», 2011, №2
17 февраля в 18.30
в Малом зале Центральном доме литераторов
(Москва, Б.Никитская ул., 53)
состоится
ЮБИЛЕЙНЫЙ ТВОРЧЕСКИЙ ВЕЧЕР ВЛАДИМИРА БОНДАРЕНКО.
Презентация новой книги «Русский вызов».
Вход свободный.
Сергей Шаргунов — Упрямый
Однажды писатель Александр Ткаченко, ныне покойный директор Пен-центра, рассказывал мне про своё юношеское приятельство с Владимиром Бондаренко. Потом их развели идейные пристрастия.
— Вдруг пошел он куда-то не туда. Я ему: "Ты что, Володя?". А он: "Так надо". — "Что?" — "Так надо, так надо"…
Эта история понравилась мне некоей забавной таинственностью, а еще тем, что образ Бондаренко представлен неожиданно точно. Он, и правда, упрям. Гнёт свою линию. В каждом тексте его, в каждой книге — упрямое вколачивание: "Так надо, так надо". Он рубит литературу на большие куски. Рубит уверенно, иногда на автомате, привычно, даже вслепую, но обязательно широко, захватывая все направления и периоды.
Рубит.
"Так надо…"
Надо выпускать книги, писать статьи, строить концепции, под которые подверстывать имена и произведения, надо формулировать поколенческую логику, о ком бы ни шла речь — о рожденных в 37-м или 80-м.
И за всем — упрямство. Живое, грубое, природное.
Откуда оно взялось?
От крестьянских предков, из опытов жизни? Знаю, что Бондаренко служил в стройбате, а стройбат, по народному анекдоту, суровые ребята, им оружие не выдают, лопатами всех отхреначат.
Вообще же, Бондаренко напоминает мне прямоспинного американского сенатора, в генезисе — белого фермера. По сути, несмотря на декларируемую любовь к "антибуржуазности" и "левизне", он настоящий правый республиканец. Недаром столько лет делал газетную полосу "Литературная политика". Я бы назвал ее еще "Литературное хозяйство".
Мне кажется, Бондаренко видит литературу как продолжение государства, которое должно быть сильным и иметь стержень — русских. Вполне позиция "кулака" из Арканзаса. Бондаренко много путешествует: в Ирландию, в Австралию, в Китай, в те же США — и отовсюду привозит впечатления и выводы — прямые, здравые, государственнические.
О чем бы и о ком бы он ни писал, общий знаменатель один — Государство. Бондаренко всегда одинаково радушен по отношению к коммунистам и к монархистам, лишь бы были за сильную страну. Он даже готов поддержать радикалов любых мастей — лишь бы они, меняя Россию, сделали ее более самостоятельной, вывели из "компрадорских форматов". Через это "государственничество" и следует воспринимать все его приязни и антипатии.
Бондаренко понимает, что "старая патриотика" исчерпана, но не без отрады отмечает и крах "старых либералов". Он легко идет на контакт с теми, кого считает либералами, будь это Виктор Ерофеев или Евгений Попов, однако, остается верен своим принципам. Остается упрям. И еще, когда я посоветовался с ним, с кем из живых "писателей прошлого" можно сделать книгу бесед, он сразу, загоревшись, стал перечислять и "почвенников", и "западников" в равном числе. Стремление к объективности — это тоже Бондаренко. Отстаивает свой стан, но призывает видеть литературу целостной.
Я благодарен Владимиру Бондаренко за то, что он меня читает, отслеживает современную литературу. Прочитав, он выносит приговор, с которым могу быть не согласен, но всякий раз хочется сказать: "спасибо за внимание". Он поддерживает новых авторов — хотя бы своим вниманием, постоянным упоминанием.
Бондаренко укоряют в стилистических огрехах и "партийности". Может ли критик быть подчинен "идее"? Скажите, ну а каковы оппоненты Бондаренко? Не партийны, что ли, столь многие "либералы" с их чванством и рефлекторным нигилизмом? Не партийны, что ли, те, кто истерично называет российские войска, защитившие Южную Осетию, оккупантами и, следуя "категорическому императиву", приветствует все, имя чему "поражение и немощь"?
