Боюсь показаться старомодным, но смерть текста вызывает у меня некоторое сожаление. Дело не только в том, что я продолжаю испытывать личную привязанность к покойнику. Если кончина текста не столь же скоротечна, как провозглашённая до этого кончина автора, то мы имеем нечто, меняющее смысл эволюции.
Потому что текст – это прямое продолжение эволюции, прямое продолжение скелетов динозавров и других ископаемых видов. Если б не их скелеты, сам факт их существования оставался бы нам неизвестен. Генерируя плотную костную субстанцию, живые организмы не только опирались на неё в борьбе за выживание в синхронном времени их жизней, но сумели выйти в диахронное измерение, сохранить о себе память и после своей гибели. В этом уже присутствовала идея описания, сообщения или текста.
Текст – это плотная субстанция интеллекта. Нам не нужно выкапывать костей Толстого и Достоевского, чтоб установить факт их существования или восстановить их облик, как в случае с ископаемыми видами животных. Но наше представление о двух этих великих писателях было бы далеко не полным, если б в знании о них мы ограничились одними костями. Да что там неполным – оно было бы просто не представляющим почти что никакого интереса. Потому что восстановление физического облика Толстого с Достоевским представляет для нас практически гораздо меньший интерес, чем восстановление физического облика динозавров. Но у Толстого с Достоевским имела место одна существенная составляющая, напрочь отсутствующая у динозавров, а именно интеллект, о котором нам ничего не было бы известно, не напиши они соответствующие своему интеллекту тексты.
И если текст – это то, что позволяет нашему интеллекту выйти в диахронное измерение, распространить наше проникновение за пределы нашего физического существования, то тексты сегодняшних авторов написаны так, словно они отказались от своей диахронной функции и ограничились исключительно синхронными потребностями.
Сегодняшним авторам достаточно их сиюминутного существования, они ограничились борьбой за выживание, посмертие их больше не интересует. Или они, может быть, утратили всяческую диахронную мотивацию.
Могу оказаться некомпетентным, но мне представляется, что на каком-то этапе эволюции скелет перестал быть чем-то инновационным. Весь набор его возможных модификаций был более или менее исчерпан по мере того, как он подвергся приспособлению в различных средах обитания – на море, в воздухе и на суше, – и приобрёл средства нападения и защиты. И теперь скелет, сохраняя общность морфологии, но получив необходимую специализацию, перешёл в более спокойную стадию постепенной субстанциональной модернизации уже имеющихся образцов. Причём преимущественно усреднённых образцов. Все великолепные пышные скелеты с панцирями, шейными воротниками и гребнями ушли в безвозвратное прошлое. Эксперименты в области скелетостроения закончились. У всех нас есть скелет, но это уже не то, что находится в центре нашего внимания и поглощает наши эволюционные усилия, как это было у динозавров.
Вполне возможно, то же самое происходит сейчас со скелетом нашего интеллекта, т.е. с текстом. Точно так же, как скелеты рыб, птиц и земноводных, тексты прошли этап специализации. В соответствии с утилитарными потребностями они дифференцировались на сакральные, наукообразные, философские, светские. Затем произошло расслоение в соответствии с социально-профессиональной сферой их приложения – с языком высшего общества, просторечием, диалектами, непрерывно множащимися профессиональными языками, в том числе собственно литературным языком, а ещё позднее – в соответствии со стилями, коррелирующими с тем или иным мировоззрением, – классицизмом, сентиментализмом, романтизмом, реализмом, модернизмом и т.д.
Именно истинный текст, являющий собой образец безукоризненного миропонимания, корректирующий первородное искажение, – вот что типологически должны были представлять собой священные писания. И во все последующие, в том числе новые и новейшие, времена продолжались эти усилия по генерированию безупречных в своей интерпретации реальности текстов. Неслучайно великие литературные произведения становились культовыми и привлекали всеобщее внимание.
Так, ещё с добиблейских времён любой текст вовлекался в социальное измерение и автоматически становился манифестирующим мировоззрение текстом. И чем сильнее разгоралась вражда мировоззрений, тем сильнее распалялся у современников интерес к тексту.
Ещё до недавнего времени принадлежность к различным художественным стилистикам воспринималась как борьба за господство. Традиционалисты или почвенники боролись с авангардистами или модернистами, и это была непримиримая борьба, равносильная борьбе между хищниками и их жертвами. Словно обладатели клыков и когтей вступили в схватку на уничтожение с обладателями рогов и копыт вплоть до победного конца, до полного истребления, до бескомпромиссного отказа им в месте под солнцем.
Но с недавнего времени накал страстей безнадёжно померк.
Эксперименты с мировоззрениями закончились точно так же, как когда-то закончились эксперименты со скелетами. Не потому, что авторы не хотят больше экспериментировать, а потому, что возможности этих экспериментов исчерпаны. И авторы с некоторой растерянностью и удивлением обнаружили практически полную потерю интереса как к их текстам в целом, так и к их экспериментам в рамках этих текстов, в частности, вне зависимости от своей принадлежности к традиционалистам или авангардистам. Их противостояние утратило всяческий смысл: ведь общая потеря интереса к текстам попросту лишила его реального содержания. После многих веков противостояния традиционалисты и авангардисты оказались вдруг товарищами по несчастью. И только дремучий инстинкт самосохранения не позволяет им протянуть друг другу руку.
Поэтому корректнее было бы утверждать, что умер не просто текст, а текст, манифестирующий то или иное мировоззрение. Точно так же, как когда-то корректнее было бы утверждать, что умер не просто автор, а такой автор, который мыслился как демиург, творец безупречного всеобъемлющего текста. И теперь тексты и их авторы потому оказались в полном вакууме, что им просто больше не с чем соотноситься.
Текст не может быть вещью в себе. Такой текст никому не нужен. На востребованность может претендовать только текст, с которым читатель может вступать в длительный диалог. Который не отскакивает от него, как от стенки пересохшая штукатурка, а остаётся с ним.
Сегодня для нас может быть актуальным только такой текст, который предлагается нам не как оперативный инструмент упорядочивания или синхронизации пронизывающей и окружающей нас реальности, а сам способен восприниматься в качестве её же собственного встроенного в неё фрагмента.
Например, как «Дао дэ дзин» или «Война и мир». Сегодня не имеет значения, являемся ли мы их апологетами или ниспровергателями, потому что, даже не консолидируясь с ними, мы не можем их игнорировать. Но сегодня уже недостаточно способности текста стать ископаемым, умереть и быть извлечённым из забвения, как это было с костями вымерших динозавров. Отсутствие стратегической дискурсивности в текстах современных авторов порождает наше к ним равнодушие. Её не подменить возвращением в идеологию или энциклопедичностью. Никакой текст не способен подключить к себе какого бы то ни было читателя в долгосрочной перспективе, если не оставляет места другому.
Марк ШАТУНОВСКИЙ
Марк Шатуновский – поэт и прозаик. Окончил филфак МГУ. Один из «отцов-основателей» легендарного московского клуба «Поэзия». Полностью работу можно прочесть здесь: http://markshat 3 . livejournal. com/98700. html
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 4,2 Проголосовало: 4 чел. 12345
Комментарии: 25.03.2011 07:45:38 - Vladimir Feldman пишет:
хорошая статья
хотелось бы узнать - почему кто-то поставил плохую оценку?
Мог ли он не дать по физиономии?
Литература
Мог ли он не дать по физиономии?
ВЗАПРАВДУ
Марина КУДИМОВА
Женщин в России бьют часто и больно. А ненормативная лексика льётся с экранов и мониторов, и ею пестрят книжные страницы. Но как только насилие в отношении женщин и матерщина выходят за границы спальни, кухни или стилистики малочитаемого сочинителя N, общество вдруг охватывает эпидемия вдохновенного осуждения. Ханжества, если выражаться без обиняков. Ханжество – это когда провозглашаются одни принципы, а практикуются другие. Две недели страна не могла спокойно спать, обсуждая, как Киркоров избил режиссёра Яблокову. И никому в голову не пришло выяснить, что послужило толчком к несомненно возмутительному поступку. Когда наконец выяснилось, что дама сравнила певца с обиходным противозачаточным средством, что по наследству от уголовного мира считается у нас наивысшей формой оскорбления мужчины, фигуранты, слава богу, уже успели помириться.
