Послевоенные бараки с точки зрения устройства жизни были «городской деревней» - то есть чем-то совмещающим в себе худшие стороны городской и деревенской жизни. С точки зрения «удобств» - то есть их отсутствия - это была, конечно, деревня. Но, с другой стороны, нормы жизни там практиковались городские. То есть уборная была одна на коридор, но вот оправляться на дворе уже считалось западло. С другой стороны, некоторые чисто деревенские вещи в бараках практиковались открыто. Например, животноводство. Немалое количество насельников этих мрачных мест держало поросят, кур и прочую сорную живность, способную питаться помоями и отходами. Государство строго следило за тем, чтобы люди сдавали мясо в должном количестве и не ели его слишком много сами, но, в общем, барачное животноводство поощрялось - например, среди длинных дощатых сооружений стояли палатки с комбикормом для хрюшек.
Расселение бараков «обратно в коммуналки» было произведено за сороковые-пятидесятые годы. Это не значит, что бараки исчезли. Если барак не успевали сломать, он тут же заполнялся новыми людьми. Некоторые бараки умудрились уцелеть до девяностых годов прошлого века. Последний барак, который я видел, располагался недалеко от моего дома и прекратил быть в девяносто шестом году: сгорел. В поджоге, разумеется, никто не сомневался.
Но это из категории послевоенных ужасов. Были, однако, и плюсы. Самым ценным приобретением послевоенной Москвы стали домики, построенные пленными немцами. В нашем районе такие дома еще сохранились, и ценятся они как жемчуга. При том что роскоши в них никакой - ну, деревянные стены, ну, большие окна. Но каждый сантиметр пространства в них устроен по-божески, а не по-собачьи, как в поганых застройках семидесятых. Это и выразить-то трудно, это надо почувствовать. Но кто был, кто жил - тот кожей помнит разницу.
Хрущобы и панелька - это, соответственно, шестидесятые и семидесятые. По легенде, бытующей в околоархитектурной среде, хрущобы строились по немецким чертежам: дескать, в таких домах собирались селить немцы «низшую расу» после своей окончательной победы. Про панельки даже таких легенд не ходит. Врезалось в память, что советский писатель Катаев сравнил эти самые белые кубики с транзисторами. Сравнение было лестным по задумке, но получилось нехорошо: уже тогда было понятно, что транзистор - фигня.
О панельках можно сказать много хорошего и много плохого. Хорошее - они закрыли собой тему «второго расселения». Коммуналки, опять же, сохранились, но уже вторым слоем, как временная форма быта. Нормой стала отдельная квартира.
Впрочем, о норме. Существовал норматив: в самом лучшем случае количество комнат, полагавшихся на семью, было равно числу членов семьи минус один. Это, повторяю, в самом лучшем случае, когда метраж был мал «по санитарно-гигиеническим нормам».
Что из этого следовало? То самое мыканье и толкотня, коммунальный ад, который был именно что адом, но который воспринимался как нечто временное, оказался теперь окончательно утвержденным в микромасштабе. «Собственное жилье», о котором мечтали поколения советских людей, оказалось такой же ловушкой, тесной и безнадежной. Потому что один человек все время оказывался лишним, безместным, мыкающимся. Один - в самом-самом лучшем случае.
Это пытались как-то преодолеть. Некоторые имели льготы - и могли выбить себе повышенные нормативы. Например, жить «каждому по комнате». Это было раем, счастьем. Другие, кому повезло меньше, занимались самодеятельностью. Я навидался разгороженных комнат, где какой-нибудь шкаф или фальшивая ширма символически отделяла одно место от другого. Возводить стены, конечно, было нельзя: квартира считалась государственной и своевольничать в ней особенно не разрешалось. Впрочем, точно не знаю - может быть, на самом деле это и было допустимым. Но советские люди не знали, что у них есть какие-то права, и воспринимали свой дом как данный из милости - а потому старались лишний раз ничего не трогать.
Интересно, что именно тогда - то есть в конце семидесятых и начале восьмидесятых годов - у советских людей окончательно отключилась мотивация к улучшению жизни. Всем как-то стало понятно - «приехали». Больше ничего хорошего не будет. Тогда же в головах раскрутился какой-то важный винтик, отвечающий за любовь к порядку и способность его поддерживать.
Выразилось это, в частности, в агрессии, направленной на собственную среду обитания. Если, например, в моем раннем детстве надписи на стенах и в лифтах попадались, в общем, не столь уж часто, то с конца семидесятых они стали нормой жизни. Тогда же подъезды превратились в филиалы помоек. Люди как-то совсем махнули на все рукой - и махали, и махали вплоть до самой перестройки, когда все окончательно рухнуло.
Кстати, о руханье. Я понял, каков будет характер грядущих перемен, когда наши соседи установили у себя железную дверь - еще тогда «кооперативную». Когда то же самое сделали соседи сверху, мне стало ясно все. «Эпоха кончилась». Железная дверь увенчала окончательное решение квартирного вопроса в отдельно взятой стране силами государства. Люди окопались в своих дотах и приготовились воевать - все против всех.
Поймите меня правильно. Я ведь до сих пор живу в той самой квартире, которую нам тогда выписали, в брежневской панельке «второй категории». Не жалуюсь: она выдержала куда больше, чем ей вообще-то полагается по ГОСТу, и до сих пор стоит. Выдержала честно, мне хватило на целую жизнь.
И я благодарен этой старой конуре. Да, благодарен. Не будь ее, завилась бы моя жизнь поросячьим хвостиком, мыкался бы я по углам, как мыкались все мои предки, грабленые большевиками, трепаные войной, эвакуированные и еле вернувшиеся, всю жизнь промучившиеся, прокорячившиеся в страшных, скотских бараках. Другие и посейчас мыкаются по углам, корячатся, а нам вот выпало, а могло бы и не выпасть. Спасибо - спасибо - спасибо.
А в коммуналке на Ленинградском проспекте, где жила наша семья, теперь квартирует клуб «Красная Шапочка»: мужской стриптиз для богатых женщин.
Надеюсь, им там нравится. Там очень высокие потолки.
Лидия Маслова
Снимите это немедленно
Арендуя чужое, понимаешь себя
В моей позднесоветской юности словосочетание «съемная квартира» вызывало в мозгу целый вихрь самых порочных ассоциаций и разнузданных картинок: представлялся сразу какой-то плешивый владелец подпольного цеха по пошиву американских джинсов, через сложную цепочку знакомых арендующий «однушку» в Чертаново, чтобы водить туда любовницу. А еще лучше, нагляднее - проституток, тоже арендованных во временное пользование. Вообще, между съемом квартиры и съемом женщины за наличный расчет можно проследить не только прямую причинно-следственную связь, но и более глубокую психологическую, а то и философскую. Тут ты платишь не только за чьи-то квадратные метры, но и за чью-то возможность изолироваться, отгородиться от окружающего хаоса и агрессии на маленьком клочке относительного комфорта, спокойствия и безопасности. Там ты оплачиваешь не только пользование чьим-то телом, но и возможность не быть одному. Тут ты меняешь резаную бумагу на чужое пространство, там - на чужое время. Становится ли оно при этом твоим - вот драматический вопрос, от ответа на который зависит душевная гармония человека, вынужденного жизненными обстоятельствами снимать что-то или кого-то.
Даже в сегодняшней ситуации, когда съем квартиры - повсеместная и вроде бы даже банальная практика, а присущая этому мероприятию авантюрная романтика на первый взгляд как будто не видна за скучной канцелярской формулировкой «аренда жилья», все равно поиски подходящей фатеры имеют неистребимый оттенок какой-то сомнительности. В сознании счастливых обладателей столичной жилплощади, особенно тех, которые живут в ней с рождения и не замечают своего счастья (как не замечает здоровый человек счастья обладания двумя ногами и руками, понятного инвалиду), ситуация найма квартиры все-таки представляется чем-то малопочтенным, приличным разве что каким-нибудь студентам, гастарбайтерам и вообще лузерам, не способным заработать на приличное ПМЖ. Есть предубеждение, что от хорошей жизни квартиру не снимают, да и не жизнь в ней никакая, а сплошное хождение по мукам и бытовая неустроенность, когда не знаешь, куда звонить сантехнику. Есть, правда, баснословные квартиры, которые снимают иностранные специалисты, но это арендаторство класса «премиум» отличается от обычного примерно так же, как валютная проституция от вокзальной. В обоих, однако, случаях посредник-риэлтор является на диво точным аналогом сутенера, паразитирующего на взаимном человеческом недоверии и подозрительности. Это, безусловно, самая демоническая фигура в цепочке между искателем временного пристанища и домовладельцем - и самая познавательная в плане наблюдения за бесчисленными разновидностями лицемерия.
