И пот ручьем с прекрасного лица.
О, как чисты два этих существа,
Две силы, непохожих друг на друга,
Две воли, где ни боли, ни испуга,
А на победу равные права!
Иди, чугун, волшебный рудный зверь,
Послушный, золотой и полновесный.
Твоей красой, как благородной песней,
Вновь человек наполнился теперь.
♦
ЗАВОДСКИЕ ДЕРЕВЬЯ
Под потоками дыма и пара,
Как солдаты, построившись в ряд,
Не боясь ни жары, ни угара,
Заводские деревья стоят.
Их не скоро и осень иссушит,
Лето полностью им отдалось.
Видно, в их деревянные души
Много силы железной влилось!
♦♦♦
С закатом солнца вышла за холмы —
Костерный дым по лугу расстилался.
Вставал едва приметный круг луны,
И сонно перелесок улыбался.
Не розам, а ромашкам полевым
Соловушко готовил серенады,
Не ожидал пленительной награды
И, может, этим был неповторим.
♦♦♦
Чаек стон.
Волна соленая.
Опустел в заливе пляж…
Осень,
ветром оголенная,
Уронила желтый плащ.
Что поделать?
Осень, осень…
Вышел отпуск мой.
Пора!
Надо мною неба проседь
И Магнитная гора.
Там, зарю взвалив на плечи,
Домны выстроились в ряд,
А мартеновские печи
Вечным пламенем горят!
Намагнитился я, что ли?
Ох, Магнитная гора!
Лишь уеду —
и до боли
Бьется сердце,
как в неволе
Не помогут доктора.
♦♦♦
Стынет лунная дорога,
Звезды падают в рассвет,
И снежинки-недотроги
Заметают звездный след.
И встает, как из берлоги,
Солнце сонное в горах.
Голубая даль дороги
Розовеет на глазах.
Розовеют сосны, ели…
Розовеет водоем.
Дочь, и та — порозовела.
Значит,
правильно живем!
♦
РАЗДУМЬЯ В ЦЕХЕ
Где откровенен в тяжести металл,
немая боль моя не стала глуше…
А я-то, брат, наивно полагал —
к железу встану, успокою душу.
Мол, отцвела беда — и с глаз долой.
Стена прочна, и пламя непорочно…
Но отчего же на душе непрочно,
и зреет горький плод над головой?
Ошибки бесконечные мои…
Повинны вы в прозрении целебном:
я знаю, как железо пахнет хлебом
и почему безжалостны ручьи
к сугробам рыхлым…
Ко всему ревную
покой, достаток, искренних друзей…
В реке не стало золотых язей —
к верховьям подались, в свою родную
живую заводь…
Высохла она.
А я сегодня отправляюсь в детство…
Сверши-ка, память, колдовское действо
и прорасти, как солод, семена
моих воспоминаний, где ошибки
всего лишь были шишками на лбу.
Благослови на светлую судьбу,
за женщин грустных наказуй не шибко.
Беда — бедою,
а добро — добром…
Но все же есть великая основа:
коль за молчанье платишь серебром,
то самым чистым золотом — за слово.
♦♦♦
Я, не раздумывая, жгу черновики,
Они сгорают медленно и тихо.
Как пыль дорог, ложится на ботинки
Огарок недописанной строки.
Из желтых листьев лета не сложить,
Из пепла не создать стихотворений.
Осенний город в пелене сомнений
Глаза неярких фонарей смежил…
А проблеск недописанной строки
В осеннем дыме возникает снова.
Но горький запах вновь приносит слово,
Из-за которого я жгу черновики.
И строки растворяются в огне,
Неяркое тепло совсем остыло.
Сгорает на бумаге слово «было»,
А слово «будет» греется во мне.
ИВАН УХАНОВ
Эти редкие свидания
Евдокия Никитична занемогла еще утром, но, разгоняя хворь, суетилась во дворе: накормила кур, спустилась в погребок и вымыла там деревянную бочку для соления капусты, подмела дворик… Но ей не легчало, все тело сотрясалось мелкой дрожью, будто Евдокия Никитична взвалила на себя тяжелый груз и несла его из последних сил. Часто и трудно, как-то умоляюще стучало сердце, словно охало от сверхмочной нагрузки.
Евдокия Никитична не сдавалась, по опыту знала: дай волю хвори, уморит. Стоит лечь, станет еще хуже.
…После обеда она подогрела воду в кастрюле, чтобы постирать бельишко, а когда стала снимать посудину с плиты, поднатужилась, в теле ее вдруг оборвалось что-то, левый висок будто прожгла молния. Евдокия Никитична сползла по стене и села прямо в разлитую на полу лужицу теплой воды.
«Что это со мной, господи?» — удивленно-испуганно подумала она и попробовала встать, но тело не послушалось.
Алексей Дюгаев, средний сын Евдокии Никитичны, подъехал к дому матери на служебной «Волге» и, увидев во дворе белую машину медицинской помощи, отпустил шофера: езжай, дескать, не скоро я тут, видно, освобожусь.
Он вошел в дом, где было многолюдно, но тихо, и эта тишина при такой толкучке сразу как-то сковала его движения и голос. Мать лежала на диване. Над нею застывше склонились, спинами к двери, два человека в белых халатах. Из крупной иглы, введенной в вену правой руки Евдокии Никитичны, стекала в стакан темная кровь.
— Здравствуй, Алеша… Вот как я расхудилась… Опять крови во мне чересчур… Два стакана надоили да еще хотят. А ты садись, проходи — с улыбкой, бессильно заговорила Евдокия Никитична, заелозила на подушке, увидев среди детей Алексея.
— Спокойно, бабушка. Кровь у вас взяли, чтобы сосуды спасти. Такое высокое давление не под силу нынешнему сердцу. А у вас, оно, видно, еще той старой закалки… Но разве можно так?.. Видите ли, — обращаясь уже к детям Евдокии Никитичны, с незлым возмущением продолжал молодой усатый врач, — для нее соседка «скорую помощь» вызвала, тут бы ей в постель лечь, а она давай стирать, пудовые кастрюли двигать!
— От работы мне урона не бывает. Если бы не бегала, не копошилась, давно б померла, небось, — с какой-то потухшей гордостью оправдывалась Евдокия Никитична.
— Самой-то чего ж бегать? Дети у вас большие, — сказал врач.
— Да, дети у меня, сами видите, какие. Вот Геннадий, что кудрявый, у окна стоит. На стройке мастером работает. А на стуле — дочка Татьяна, экономист, замужем, недавно внучком порадовала… В уголке там, с женской прической, — Евдокия Никитична слабо улыбнулась, — самый младшенький наш, Веня, студент. На художника учится…
— Вот и хорошо, — благодушно сказал врач и кивнул медсестре: — Потерпите, мамаша, еще один укольчик… И давайте помолчим.
— Я про Алешу… не сказывала, — услышав запрет, заторопилась Евдокия Никитична. Она вдруг почувствовала, что самое важное сейчас в доме — это не хлопоты возле ее болезни, а ее рассказ о детях, которые так дружно собрались к ней, все рядышком оказались. Такое редко случается при теперешней жизни. — О нем что сказать? Человек видный. Весь город наш перелицевать норовит. Ну, знамо дело — архитектор…
Врач еще долго ощупывал ее, укалывал иголкой в разных местах то руку, то ногу, проверяя, где Евдокия Никитична чувствует боль, а где нет. Потом пошел на кухню мыть руки.
За ним, один за другим, вышли дети.
— Пожалуй, это инсульт… с развивающимся левосторонним параличом. Прогноз тяжелый, — сухо, неохотно сказал усатый. — Потребуется терпеливое лечение, а главное — уход. Ваша мать, я убедился, неугомонная работница, но… теперь ей нужен покой. Хотя бы месяц-полтора. И нечего тут секретничать. Идемте, я сам скажу ей об этом.
Врача Евдокия Никитична слушала не дыша, невидяще смотрела в потолок, будто робея взглянуть на детей. Потом, всхлипывая, тихо запричитала:
— Любое наказание, господи, только не это… Лежать недвижным бревном, стать для всех обузой…
— Ничего, все потихоньку образуется. А пока не двигаться, не вставать. И не расстраиваться… Надо вызвать участкового врача, — дописав, врач протянул бумагу столпившимся детям.
— Так кто же, простите, живет здесь, с матерью? — спросил он, выжидающе оглядывая их.
