По пути к берегу дважды останавливался движок, но ничто не могло теперь расстроить Антонио, потому что он понимал, какое везет богатство, и счастье туманило ему голову.
Он не хотел сейчас думать о том, как распорядится своими деньгами, чтобы вволю поговорить об этом с Мануэлой и прежде всего послушать, что думает она. Но отвязаться от своих мыслей не мог. Они лезли в голову, и он уже видел всех своих шестерых детей в новых платьицах и новых штанах и Мануэлу в новых туфлях, потому что ей совсем нечего надеть на ноги.
К пирсу он причалил довольно поздно, все лодки успели стать на прикол, и никого из рыбаков не было. При свете фонаря он увидел не только приемщика, но и самого Фарададу, и Антонио тяжело вздохнул при мысли, что каждую третью рыбу придется отдать ему, и ещё не известно, как он заплатит за остальные.
— Вот сколько ты привез! — обрадованно встретил его Фарадада. — Хотя лодку задержал больше положенного и придется немного добавить за аренду, но зато и тебе будет причитаться, наверное, целых десять песо.
Антонио рассмеялся.
— Это тебе ещё не видно, Фарадада, — сказал он, — ты спустись, посмотри.
Фарадада и в самом деле подошел к лодке, которую Антонио уже успел подтянуть на волне к берегу.
— Да, я не ошибся, — сказал Фарадада, — ты сегодня заработал десять песо.
Антонио понял, что тот не шутит.
— Как же десять? — тихо спросил он.
— А вот как! — подбежал приемщик и начал быстро отбрасывать к носу наиболее крупную рыбу. — Вот эту за аренду, а эти малышки, — он швырнул ещё две рыбины килограммов по пять, — за задержку, а остаток не стоит и десяти.
— Ну нет! — вырвалось у Антонио. — За десять я не отдам, если она даже сгниет. Я продам её кому угодно за сто пятьдесят песо.
Фарадада расхохотался, и еще громче рассмеялся приемщик, чтобы хозяин видел и слышал его смех. А Антонио совсем вышел из себя.
— Я забираю свою рыбу! Сейчас принесу мешки и заберу всё, что остается после твоего грабежа.
— Забираешь! — заревел Фарадада. — Ты заберешь её после того, как вернешь весь долг. — И он быстро пошел вверх по тропке. За ним последовал приемщик.
Антонио беспомощно посмотрел по сторонам. С высоких мостков наблюдал за ним сторож. По пирсу расхаживал полицейский.
Лицо у Антонио задергалось не то от судороги, не то от усилий, чтобы не заплакать. И вдруг он закричал:
— Эй! Бери свою рыбу, вот она! — И он швырнул в воду две рыбины. — Бери скорее, а то уплывет, — швырнул он ещё две.
Антонио в ярости бросал за борт рыбу, выбивая её ногами, выплескивал руками и истерически кричал:
— Вот тебе аренда, вот тебе долг, вот тебе проценты!
Фарадада и все, кто был поблизости, пораженные, смотрели на него, потом приемщик бросился вниз, но у самой лодки Антонио залепил ему в лицо рыбой, захохотал каким-то диким смехом и свалился с лодки. Рыбы в ней почти не осталось.
…Мы подъезжали к Мансанильо. Эту историю рассказывал нам в машине председатель рыболовецкого кооператива имени Андреса Лусара Нуньес Мартинес, участник боев в горах Сьерра-Маэстра.
— Что же стало с Антонио?
— У него было нервное потрясение. Больше месяца болел, и его семье помогали все рыбаки. Выздоровление совпало с победой революции. Об остальном он расскажет сам, — улыбнулся Нуньес, — мы прежде всего заедем к нему.
За каким-то поворотом, как Черное море из Байдарских ворот, вырос перед нами поселок. Неправдоподобно красивый. Более пятисот домиков, ярко раскрашенных, великолепно спланированных, в цветах, пальмах раскинулись на берегу моря. Это и был поселок рыбаков кооператива имени Андреса Лусара. Мы проехали по широким асфальтированным улицам, мимо домиков, сделанных из сборного тонкого железобетона, раскрашенных с большим вкусом, осмотрели легкое и изящное здание клуба рыбаков, миновали универмаг и остановились возле жилища Антонио Сааведры. Хозяин вышел нам навстречу. Это был старый рыбак, высокий и крепкий, с лицом, которое знало и ветры и море.
В его квартире четыре комнаты, кухня, душ, все удобства. Жена Антонио Мануэла бросилась к плите готовить кофе.
— Что ж мне рассказывать о своей жизни? — пожал плечами старик в ответ на наш вопрос. — Как я жил раньше, вы, говорите, знаете, а как сейчас, сами видите. Наш поселок был рядом, его снесли на мусор, ценности он, не представлял. Каждая семья рыбака имеет вот такой дом. Это мы заработали сами, нам помогли только строить. У меня хороший моторный бот, и я на нем бригадир. А всего в бригаде восемь человек.
— А в кооперативе у нас восемьсот человек, — перебил его Нуньес.
— Да, восемьсот, — подтвердил старик. — И механик есть на боте и снасти есть… Пойдемте в море, сами увидите. Далеко теперь ходим, бот хороший.
Мануэла угостила нас очень крепким и вкусным кофе, пригласила пообедать, подождать прихода детей. Но мы торопились. По дороге на судоверфь, находившуюся близ этого поселка, Нуньес сказал:
— Понимаете, как будет драться кубинский народ, если посягнут на наш новый строй!
Мы ответили, что понимаем.
В народное имение «Сентраль де Люсиа» нам предстояло лететь на самолете с гаванского аэродрома имени Хосе Марти. По дороге на аэродром — большой транспарант: «Во всё, что делал Хосе Марти, он вкладывал душу. Поэтому в каждом деле осталась частичка его души».
Шесть часов утра. Готовятся к взлету в разные концы острова и в другие страны несколько машин. Наша третья очередь, ждать минут сорок. Осматривая здание аэропорта, забрели в зал, где собирались пассажиры, отправляющиеся в Мексику. Большинство из них гусано, то есть черви. Как известно, это название накрепко привилось к врагам кубинской революции.
Куба никого не задерживала. Хочешь покинуть страну — на все четыре стороны. И ползли гусано.
Мальчишка лет пятнадцати ходит по залу и громко кричит:
— Покупайте сигары! Это ваша последняя возможность покурить гаванские сигары,
Гусано не покупают у него сигар. Да по всему видно, что он и не рассчитывает найти здесь покупателей. Просто хочется парню поиздеваться над ними, и у него отличный повод. Он предлагает свой товар весело, лихо, с издевкой. Он доверительно подмигивает им.
— Если у кого нет денег, могу угостить!
Пожилой милисиано укоризненно качает головой.
— Ну, зачем это?
А гусано уже едва сдерживаются. Они ненавидят и этого парня и милисиано, что покровительственно заступился за них, злятся на весь мир, на то, что навсегда покидают Гавану. Сказочную, великолепную, веселую.
Они ходят по залу, стараясь сделать высокомерный вид, будто никого не замечают, будто всё, что делается вокруг, им неинтересно. Но всё это только «будто». Они искоса озираются, и вырвется вдруг тяжелый вздох или метнется ненавидящий взгляд на оживленную группу простых, ну совсем не примечательных ребят, торопящихся на взлетное поле, или расширятся глаза, когда подрулит к зданию советский воздушный лайнер таких размеров и такой красоты, каких никогда не знал гаванский порт.
И как бы ни маскировали свои лица гусано, видно: ох, как не хочется им покидать Гавану, как бесит их всё, что здесь делается, как бессильны они в своей страшной классовой злобе.
Мы приземлились на одном из аэродромов, километрах в тридцати от имения. Наш переводчик на этот раз Нельсон Мартос, парень лет семнадцати.
— Я ростовчанин, — говорит он серьезно и неожиданно громко смеется. — Год учился, работая на Ростсельмаше.
Он недавно вернулся из Советского Союза и ждет назначения на работу. Ждет, пока идет за него борьба между организациями. Переводчиков не хватает. Он горд тем, что говорит по-русски. Вообще люди, знающие русский язык, в особом почете. Ими очень дорожат, они очень нужны острову Свободы. Они работают дни и ночи, работают самозабвенно. С простыми смертными, то есть теми, кто не знает русского языка, разговаривают добродушно-покровительственно.
— Помню, бывало, — небрежно замечает Нельсон, — когда я ещё не знал русского языка, наговоришься за день с советскими товарищами так, что к вечеру руки болят. — И он сам весело смеется своей шутке.
Народное имение — это огромный комплекс, включающий тысячи гектаров сахарного тростника, посевы хлопка, фасоли, помидоров, капусты. Точно тайга — банановые рощи. За ними — птицеферма и животноводческая ферма. Но главное — сахарный тростник. Площадь под его посевы увеличилась и составляет теперь 2500 кабальерий.
Мы едем прежде всего на сахарный завод, который работает на сырье народного имения, и смотрим на благодатный краснозем. Вот поле, где только что взошла кукуруза. А рядом кукурузу убирают.
— У нас ведь можно сеять в любое время года, — объясняет Нельсон.
