Уже в студенческие годы Архипов по своим знаниям германистики заметно превосходил не только студентов, но даже и многих преподавателей. Неудивительно, что после университета Архипов получил приглашение в аспирантуру Института мировой литературы и со временем стал признанным специалистом по австрийской и немецкой литературе. Архипов настолько опережал своё время в изучении лучших европейских писателей на немецком языке, что длинные перечни неведомых имён в его статьях даже филологам иногда казались нарочитыми. Но прошли годы, и многие из тех писательских имён, которыми Архипов "щеголял" уже в молодости, стали общеизвестными: Герман Брох, Роберт Музиль, Альфред Дёблин, Макс Фриш, не говоря уже о Кафке, Ницше или Рильке. Архипов, умеющий выставить в ярком свете лучшие проявления как "сумрачного германского гения", так и "загадочной русской души", в той же мере интересен немецким, как и русским читателям, и трудно переоценить значение его публикаций для русско-немецких литературных связей. Он настолько свободно владеет немецким языком, что осмелился даже выполнить для венского издательства перевод сочинений Константина Леонтьева - "русского Ницше", по словам Розанова.
Как переводчик Юра проявил себя уже в студенческие годы, напечатав, помнится, в журнале рассказ никому тогда не известного Германа Броха и радиопьесу Генриха Бёлля. У Юрия Ивановича - настоящий дар переводчика. Присущее Архипову как филологу стремление к максимальной верности оригиналу в сочетании с литературным талантом и языковой изобретательностью придаёт его переводам особый знак качества. Перевод, как считает Архипов, сродни шахматам, которым он тоже отдал дань: "Точность плюс фантазия, математический расчёт плюс интуитивное прозрение". В предисловии к "Лабиринту" Архипов излагает свои переводческие принципы, характерные для ставшего ему примером признанного мастера, переводчика Рабле Н. Любимова: "[?]работать со словом по-писательски. Соединяя в себе учёного и писателя. Интерпретатора и со-творца".
Давший книге название рассказ "Лабиринт" - типичное сочинение Кафки, писательскую манеру которого не спутаешь ни с кем. Хотя загадочный австрийский писатель не всегда ведёт повествование от первого лица, он неизменно погружает читателя в какую-то таинственную, замкнутую сферу переживаний, душевных страхов, надежд и мечтаний. В рассказе "Лабиринт" главным действующим лицом является даже не человек, а какой-то зверёк, устраивающий себе безопасную нору с "лабиринтом" комнаток, кладовок, коридоров и выходов, но тщательно выписанный автором на фоне реалистических деталей внутренний мир "героя", круг его размышлений, забот и тревог в чём-то очень близок неосознанным движениям всякой отдельной человеческой души. Хотя никаких метаморфоз с обеспокоенным каким-то посторонним шумом зверьком так и не происходит, "Лабиринт" явно перекликается своей густой, напряжённой атмосферой со знаменитой фантасмагорией "Превращение", в которой коммивояжёр превращается вдруг в "страшное насекомое", продолжая до самой смерти по-человечески рефлектировать о собственном бытии. Динамичный, исполненный с виртуозно переданными кафкианскими ритмическими каденциями рассказ "Лабиринт" в отличном переводе Архипова читается с не менее захватывающим интересом, на едином дыхании.
В книгу вошёл ещё один великолепный рассказ Кафки из цикла "Бестиарий" - "Исследования одной собаки". Собачья жизнь, рассказанная как бы изнутри, с позиций умной и чуткой и даже мыслящей собаки, - вовсе не физиологический очерк о повадках домашних животных, каких множество в мировой литературе, но причудливое нагромождение фантазий, реальности и размышлений, свойственных, скорее, облечённому в звериную шкуру человеку, нежели животному, заставляет вспомнить разве что "Кота Мурра" Гофмана, в котором Кафка, по свидетельству переводчика, черпал вдохновение. Каждая фраза перевода усиливает впечатление, что писатель живёт в каком-то своём особом, фантастическом мире, понять который нам не дано, а остаётся лишь поражаться неуёмному, несколько болезненному воображению и обворожительному мастерству. Кафка у Архипова, как и стремился переводчик, заговорил вполне по-русски. Опять особенно поражают характерные, тонко аранжированные ритмы кафкианского стиля с длинными периодами и множеством придаточных предложений.
С тем же литературным мастерством и уважением к оригиналу переведены вошедшие в книгу небольшие психологические зарисовки и рассказы сборников "Созерцание", "Сельский врач" и "Голодарь". Словом, издательство "Азбука" очень правильно сделало, выделив сочинения Кафки в переводе Архипова в отдельный том.
Указав на труды признанного учёного по германистике и отметив точность и изящество его переводов, можно было бы и ограничиться, когда бы не одно важное обстоятельство. Помнится, ещё на заре своей популярности как германиста Юрий Иванович ворчал, что его принимают за более скромный аналог гремевшего тогда академика Аверинцева. И уже к концу советской эпохи, когда чуткие к конъюнктуре литераторы ринулись в либерализм, обещавший щедрые гонорары и гранты, кабинетный, казалось бы, учёный и почти "эстет" Архипов проявил абсолютную непрактичность, начав вдруг заметно дрейфовать в сторону патриотических изданий. Его приветили славянофильствующая "Москва", другие журналы и газеты близкого направления. Во многих его работах по-прежнему фигурировала немецкая тема, но это уже были не научные статьи, а путевые впечатления, эссе или размышления писателя.
А в 60 лет, едва достигнув пенсионного возраста, именитый учёный выкинул вдруг эдакий фортель, покинув неожиданно для всех элитарный Институт мировой литературы. Редчайший в истории знаменитого института случай, а в неблагополучные для гуманитариев постперестроечные годы и вообще едва ли не единственный. Оставив науку ради вольного писательства, Юрий Иванович по-юношески отдался литературной критике и эссеистике. И возраст у него вроде бы уже вполне солидный, да и взгляд из-под тяжёлых очков весьма строг. Нечего и говорить, что и тем, и знаний у новоявленного "Белинского" было хоть отбавляй. В большинстве случаев это, собственно, не критика, а эссеистика, своего рода полухудожественная проза. Скованные наукой шлюзы творчества открылись, и статьи, рецензии, мемуары посыпались, как из рога изобилия. К сожалению только, живой интерес к литературе у нашего усталого, озабоченного народа, когда-то "самого читающего в мире", резко пошёл на убыль, и новое, писательское лицо былого мэтра германистики для большинства остаётся до сих пор не вполне отчётливым.
Своей известностью как критик Архипов во многом обязан "Литературной газете", где его публикации тотчас узнаются по почерку. Это и большие обзорные статьи, посвящённые Гоголю, Розанову, биобиблиографическому словарю "Русские писатели", и поэтические рецензии - "На грани музыки и сна" (о поэзии Георгия Иванова), и подчёркнуто автобиографические литературные заметки ("Мой, он же наш, Чехов"), и даже язвительные сатирические опусы - "Новый ничевок, или "Неканонический классик" (о Д. Пригове). От присущего многим учёным критикам научного педантизма или навязчивой риторики в его сочинениях нет и следа. Вынужденный ныне кормиться подённой литературой, Архипов пишет немало предисловий и даже мелких рецензий, среди которых попадаются истинные критические шедевры, но, к сожалению, он нередко печатается в таких изданиях, которые почти не доходят до массового читателя. Одной из вершин творчества Архипова, всегда тяготевшего к орнаментальной прозе, являются, на мой взгляд, его статьи о романе "Раскол" В. Личутина. Хочется надеяться, однако, что своими новыми творениями он даст повод для более обстоятельного разговора о его эссеистике.
Но до сих пор большинство читателей знает и ценит Архипова прежде всего как германиста, что неудивительно, если учесть, сколько из-под его пера вышло научных статей и предисловий. Показательно, что известный критик Владимир Бондаренко в ответ на недоумённые вопросы, почему в списке "50 критиков XX века" отсутствует Архипов, ответил: "Юрий Архипов - ведущий германист России".
Между тем если Юрий Иванович и пишет в последние годы о Германии, то это исключительно его личные, даже субъективные заметки, далёкие от учёного академизма. А если уж и говорить о творческой личности Юрия Ивановича в целом, то его всё же надо числить, скорее, не по ведомству учёных-германистов или переводчиков, а поместить в число писателей - последователей таких знатоков Запада, как Ф.И. Тютчев и Н.Н. Страхов, которые до основания изучили западный мир и в какой-то степени даже сроднились с ним, но душой всё-таки остались русскими и с Россией.
Валерий ФАТЕЕВ, кандидат филологических наук, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ
