в середине ночи — они оба ценили это время, годное для неспешных мыслей. День — время решительных обобщений и смелых деклараций, а ночь хороша для осторожных рассуждений и медленных исследований.
Под утро молодой москвич двинулся к своей лаборатории, в ставший уже родным сарай.
Он пошёл по тропинке между дачами и вдруг увидел за кустами на берегу лежащее тело. Москвич всмотрелся в странную позу и обнаружил, что в руке у лежащего зажат револьвер.
«Самоубийца», — с ужасом подумал москвич, но в этот момент тело пошевелилось. Крепкий юноша со светлыми кудрявыми волосами просто спал, но спал отчего-то с оружием в руке.
«Нет, не понять мне этих петербуржских нравов, — подумал тогда москвич. — A ну как этот молодец просто охраняет лодки, да и заснул за этим делом. Лодки, я слышал, тут воруют и перекрашивают. Лодки и взаправду рядом нет… Но всё же, как это я его быстро принял за самоубийцу — как отвратительно быстро это я сделал. Самоубийства у нас стали модными, не пугают гимназистов черти со сковородками. Да и гимназисток не пугают. Вот и я, дурак, вижу все пессимистически, а этот парень, видать, просто приплыл на лодке из Сестрорецка да принялся ловить фармазонов, что покушаются на таких, как он».
Поздним утром все сошлись на профессорской даче за завтраком.
Молодой человек сидел со своим наставником, который отговаривал его переезжать в северную столицу: «А не заклюют ли вас тут на болотах, голубчик, а? Лучше жить дома, подальше от двора, как нам, помните, завершал Плиний-старший».
Потом на веранде появился и Писатель.
Писатель с утра был помят и глядел медведем, не вовремя прервавшим спячку. Москвич спросил его (больше из вежливости):
— А что вы пишете? Что сейчас вы пишете?
Писатель поднял на него глаза и сказал, что сочиняет роман о России будущего.
Там не будет церкви вовсе. И венчаний не будет.
— Да, помилуйте, как же так?
— А заметьте, — прошептал хозяин москвичу. — Заметьте, что наш священник взят напрокат из «Дуэли» Чехова?
Москвич согласился, но в этот момент Писатель, переваливаясь корпусом, действительно как медведь-шатун, подошёл к ним.
— Я хотел бы узнать ваше мнение как физика, — он ткнул пальцем в старика. — Вот в чём дело — в моём романе через сто лет все человечество объединилось.
И для развития прогресса ему понадобилось электричество в невиданных доселе количествах — поэтому тысячи техников, инженеров, астрономов, математиков, архитекторов и других учёных специалистов будут самоотверженно работать над осуществлением самой вдохновенной, самой героической идеи: Всемирный Союз Анархистов решит обратить земной шар в гигантскую электромагнитную катушку, и для этого обмотают его с севера до юга спиралью из стального, одетого в гуттаперчу троса, длиною около четырех миллиардов километров. На обоих полюсах они воздвигнут электроприёмники необычайной мощности и, наконец, соединят между собою все уголки земли бесчисленным множеством проводов.
Управление будет осуществляться с Северного и Южного полюса, с главных станций великой Электроземно-магнитной Ассоциации. И вот дальше…
Писатель остановился и обвёл дачную веранду похмельным взглядом, снова остановившись на хозяине и его молодом друге.
— Послушайте, вы же химики, вам должно быть это понятно — неистощимая магнитная сила Земли приводит в движение все фабрики, заводы, земледельческие машины, железные дороги и пароходы. Она освещает все улицы и все дома и обогревает все жилые помещения. Она делает ненужным дальнейшее употребление каменного угля, залежи которого, кстати, скоро иссякнут. Она стирает с лица земли безобразные дымовые трубы, отравляющие воздух. Она избавляет цветы, травы и деревья — эту истинную радость земли — от грозившего им вымирания и истребления. Наконец, она дает неслыханные результаты в земледелии, подняв повсеместно производительность почвы почти в четыре раза. А, каково? Но что вы мне ещё могли посоветовать?
— Но как я могу вам советовать? — добродушно ответил старик. — Это же у вас, позвольте сказать, аллегория! Никакого отношения к реальной науке это иметь не должно, да и не имеет.
— Как, разве электричество не получается из магнетизма?
— Получается. Но для этого вовсе недостаточно опутать всю землю проводами, да к тому же, почему стальными, а не медными?
— Вы оставьте это, тут у меня пафос социальный. Это ведь у меня царство иных людей, по-настоящему свободных, они красивы и телом, и душой, как настаивал Чехов. Да и одеждой красивы, хотя одежда им, может, и вовсе не понадобится. Климат изменится, и все будут будто в раю.
— То есть голые?
— Не голые, а как античные статуи. Они будут открыты любви. Любовь тоже будет свободной.
— Далась вам эта свободная любовь! Бывает ли несвободная?
— Нет, слушайте дальше — эти человекобоги соберутся вместе — и всё будет общим, они совместно будут воспитывать детей. Все будет по желанию, и ничего запретного.
— И чувства мужчины к мужчине?
— Разумеется. И вот герои собираются в какое-нибудь общественное место. Натурально, вокруг мороз и холод, а тут стеклянные стены и всё обогрето электричеством. Там собираются люди, прекрасные, как греческие боги, лишенные былых пороков, действующие только сообразно своим свободным желаниям. Они сидят за столами, танцуют и прогуливаются по огромной зале и вспоминают нас. У них праздник, и они вспоминают нас, да-да!
И вот встаёт их вождь и говорит: «Дорогие мои сестры и братья! И вы, прелестные женщины, к которым теперь обращена моя страсть! И вы, сестры, прежде любившие меня, вы, к которым моё сердце преисполнено благодарностью! Слава вечно юной, прекрасной, неисчерпаемой жизни. Слава единственному богу на земле — Человеку. Воздадим хвалу всем радостям его тела и воздадим торжественное, великое поклонение его бессмертному уму!
Вот гляжу я на вас — гордые, смелые, ровные, весёлые, — и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснён наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и всё радостнее познаём мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием на устах, а красивые, богоподобные, улыбающиеся, и мы не цепляемся судорожно за жалкий остаток жизни, а тихо закрываем глаза, как утомленные путники. Труд наш — это наслаждение. И любовь наша, освобожденная от всех цепей рабства и пошлости, — подобна любви цветов: так она свободна и прекрасна. И единственный наш господин — человеческий гений!
Друзья мои! Может быть, я говорю давно известные общие места? Но я не
