Но сколь бы особой ни была сфера политического управления, обладатель даже высших государственных полномочий все же продолжал оставаться обыкновенным земным человеком. Ни дух нового времени, ни магия всех свершенных над ним ритуалов не в силах были изменить глубинную природу его психики. Земная плоть во все времена брала свое, и, рожденный смертной женщиной, даже Иисус был вынужден бороться с теми испытаниями, которые она посылала Ему. Вот только, может быть, Он один и был способен устоять, слабой же человеческой природе свойственно поддаваться давлению всего вершимого вокруг. В том числе и давлению вершимого вокруг зла. И, постепенно черствея, привыкать ко многому.
К чему же долженствовало привыкать еще только формирующейся психике будущего грозного властителя?
На четвертом году он лишился отца, ему было всего восемь лет, когда скончалась его мать. Уже одно это способно служить мощным мутагенным фактором в ходе формирования человеческой психики. Но ведь было и другое, что дополнительно отягощало последствия всех этих травм. Правда, детское сердце часто легко переносит такие утраты, их подлинную величину можно осознать лишь с опытом. К тому же в нежном возрасте смерть близких переносится тем легче, чем меньше любви связывает с ними. Но хранимая и формируемая родительской любовью душа ребенка не столь чувствительна к житейским ранам, наносимым сложившемуся быту его семьи, сколь именно к ее дефициту. Собственно, эта любовь до определенной поры и образует собой конечные пределы всей окружающей его физической реальности, ведь именно она выступает тем охранительным началом, которое ограждает его от всех невзгод и испытаний большого мира. И когда в этот уютный, укрытый от внешнего зла уголок домашнего тепла и нежной заботы та единственная, ради которой трепетная детская душа всегда готова к немедленному самопожертвованию, вдруг впускает кого чужого, рушится чуть ли не вся вселенная. Речь идет о его матери, и нет в ревнивых и завистливых глазах ребенка большего предательства, чем украсть у него и подарить какому-то чужаку любовь, воздухом которой он только и может дышать. Раны такого рода оставляют глубокие рубцы на всю жизнь. Примирение с родителями происходит лишь с годами; лишь с обретением опыта и накоплением собственных грехов и ошибок к нам приходит способность к пониманию и прощению. Детское же сердце жестоко, и, чем сильней изначальная привязанность к предателю, тем острей и неодолимей желание отомстить.
Как поговаривали, из жизни его мать ушла не без помощи подложенного чьей-то враждебной рукой яда. Но едва ли темные слухи, окружавшие кончину правительницы, могли наводить малолетнего князя на мысль о скрытых путях темных дворцовых интриг и боярских измен. Для этого требуется определенный опыт самостоятельного правления. Но если с годами такая мысль и должна была появиться, то все равно еще долгое время уходящая младенческая обида обязана была примешивать к ней горькое чувство какой-то удовлетворенной справедливости: ибо само небо воздавало тем, которые лишили его родительской ласки.
Но дело не только в небесном возмездии, земная измена также таилась повсюду, смертельной угрозой дышало все.
За четыре года правления его матери по обвинению в заговоре именем великого князя были преданы смерти два родных дяди юного Иоанна и дядя самой Елены.
«…Зрелищем смерти, печали
Детское сердце грешно возмущать»,
– сказал поэт, но в замирающую от страха душу малолетнего государя лилась и лилась концентрированная отрава клеветы; защиты не было даже в родной семье, даже она, это единственное убежище ребенка от всех мирских невзгод, становилась источником непроходящего ужаса.
Но дальше – хуже. Смерть матери положила начало какой-то безумной вакханалии неуемных боярских амбиций. Оставшаяся беспризорной, государственная власть практически немедленно была узурпирована князьями Шуйскими, потомками суздальско-нижегородских князей. Опирающийся на поддержку митрополита Даниила клан восходящих к Гедимину князей Бельских потерпел полное поражение. Князь Овчина-Телепнев-Оболенский был схвачен и заточен уже через шесть дней после кончины правительницы. Там, в темнице, он так и останется до самой своей смерти. Его сестра, мамка Великого князя, ссылается в Каргополь и принимает насильственный постриг. После смерти Василия фактическим правителем становится его брат Иван Шуйский. Он отстраняет митрополита Даниила и на его место ставит игумена Троицкого монастыря Иоасафа. «Тем временем князья Василий и Иван Шуйские самовольно заняли при мне первые места и стали вместо царя, тех же, кто больше всех изменял нашему отцу и матери, выпустили из заточения и привлекли на свою сторону. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея Ивановича, и его сторонники, собравшись, подобно иудейскому сонмищу, на этом дворе захватили Федора Мишурина, ближнего дьяка при нашем отце и при нас, и, опозорив его, убили; князя Ивана Федоровича Бельского и многих других заточили в разные места; подняли руку и на Церковь: свергнув с престола митрополита Даниила, послали его в заточение и так осуществили свои желания и сами стали царствовать»[5].
Через год следует новый государственный переворот, одним из центров которого становится теперь уже изменивший Шуйским и начинающий какую-то свою собственную игру московский митрополит. Князь Иван Федорович Бельский вновь выходит на свободу, а Иван Шуйский удаляется в ссылку. Но в начале 1542 года с вооруженным отрядом он неожиданно появляется в Москве и вновь захватывает власть. Свергнутого правителя, Ивана Бельского бросают в Белоозерский монастырь и душат там. Вместо Иоасафа на митрополию возводится новый владыка – Макарий…
И все это именем затравленного непреходящим страхом и ненавистью ребенка.
Калейдоскопическая феерия политических переворотов, какой-то затянувшийся шабаш нечистых сил – вот та среда, в которой формировалась душа будущего правителя России. Расправа с политическими конкурентами все годы его детства вершится прямо на его глазах. Вооруженные чужие озлобленные люди вдруг врываются во дворец; пытки и убийства близких происходят прямо в его присутствии. Оскорбляется память его покойных родителей, открыто разграбляются принадлежавшие им вещи. («Что же сказать о доставшейся мне родительской казне? Всё расхитили коварным образом – говорили, будто детям боярским на жалованье, а взяли себе, а их жаловали не за дело, назначали не по достоинству; бесчисленную казну нашего деда и отца забрали себе и наковали себе из нее золотых и серебряных сосудов и надписали на них имена своих родителей, будто это их наследственное достояние…»)[6]
И все это именем искоренения государственной измены.
Но кому могли изменить те, кровавая расправа над которыми все годы детства вершилась у него на глазах?
Понятно, что в действительности это было обычной, хорошо знакомой историческим анналам любого народа, «подковерной» возней. Рвущиеся к трону претенденты во все времена и во всех странах люто ненавидели друг друга, остающаяся же бесконтрольной государственная власть всегда рождала их в неимоверном количестве. Это и понятно: там, где вдруг рвется легитимная нить престолонаследия, никому не хочется видеть в ком-то другом более достойного воспреемника короны, чем он сам. Но в узком круге ближних бояр смертная казнь никак не могла быть оправдана этой ненавистью, одним только корыстным желанием расчистить дорогу самому нельзя было объяснить никакие расправы. Этим можно было только скомпрометировать самого себя. Поэтому в подобной, далеко не однажды повторявшейся в истории, интриге обвинение в государственной измене было скорее формой собственного обеления, чем-то вроде обеспечения политического алиби, как сказали бы сегодня – «черным пиаром».
Единственной инстанцией, к имени которой допускалось апеллировать и от имени которой можно было вершить этот кровавый самосуд, был подрастающий младенец-наследник. Все то кровавое безумие, которое творилось вокруг него, для своей легитимации обязано было принимать форму обеспечения лишь его законных прав и интересов. Но это значит, что и любая измена в глазах еще не умеющего отличать умело подаваемую ложь от чистой правды ребенка – это всегда измена лично ему. А что для трепетной детской души может быть преступней такой измены?
«К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры,
Чужие и свои?! –
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
…
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
Послушайте! – Еще меня любите
За то, что я умру.»
Какой же ребенок не пережил этого порыва? Какого ребенка не ранило даже простое безразличие к нему?
