Здесь, конечно, есть над чем подумать. Как известно, после появления стихотворения "К вельможе" Пушкина обвиняли в пристрастии к старому вельможе, к его миру, к аристократизму и даже чрезмерному восхвалению. Поэтому в "Пиковой даме" противопоставление миров, того, что было до революции, тому, что теперь, повторено.
Вельможа в стихотворении лучше, чем графиня, но и графиня достаточно сложна. Хотя желание сделать героя лучше или хуже противоречит пушкинскому художеству и принципу историзма, но если придерживаться этих устремлений, то нужно сказать несколько добрых слов и в адрес графини для равновесия и понимания пушкинской объективности. Мне трудно принять формулу об отсутствии здесь двуцентровости, как считают некоторые исследователи, мне трудно понять, как это может быть: погибли, взаимоуничтожились два человека, и в мире ничего не изменилось! Если гибнет даже один, многое меняется, хотя обществу кажется, что ничего не изменилось. Вносится некое зло, и тут мы поверим Достоевскому. А здесь зло двойное.
В своем кратком сообщении я только намечаю линии, идущие от "Писем русского путешественника" через "Вельможу" к "Пиковой даме" в контексте пушкинских размышлений о веке нынешнем и веке минувшем.
Вообще, по-видимому, можно предположить, что тема предков, родителей, отцов была представлена несколько шире и иначе. Здесь я перехожу к последнему разделу моего сообщения. И хочу попытаться мысль свою доказать. По причине бедности рукописи черновиков "Пиковой дамы" любое, даже гипотетическое предположение об имеющемся еще каком-то тексте, думаю, имеет право на существование. В тетради Пушкина есть черновой текст с довольно неясным адресом. Он находится ныне в 842-й тетради (второй синей в архиве Пушкинского Дома, это бывшая тетрадь 23-73 Румянцевского музея), находится почти в конце тетради. Поскольку тетрадь эта заполнялась сложно и вторая половина заполнялась задом наперед, дата заполнения прослеживается довольно хорошо. Прямо после этого текста, если так и идти задом наперед, следуют знаменитые пушкинские копии из Мицкевича, стихи которого потрясли Пушкина, стали поводом для размышлений, приведшим к "Медному всаднику". Имея книгу, Пушкин переписал стихи по-польски, и текст этот воспроизведен рукою Пушкина в рукописи после того, как Соболевский (22 июля 1833 года) привез книгу, надписал ее и подарил Пушкину.
Интересующий нас текст находится в записях народных песен, которые связывают с Уралом, то есть путешествием Пушкина по Уралу, по пути во второе Болдино осенью 1833 года (может, август, может, сентябрь). Наш текст воспроизводился много раз, но в черновых вариантах. Вот он: "Илья Петрович Нарумов долго был предводителем одной из северных наших губерний. Его звание и богатство давали ему большой вес во мнении помещиков-соседей. Он был избалован обращением, слишком уже снисходительным, и привык давать полную волю порывам нрава пылкого и сурового и затеям довольно ограниченного ума". Сходство этого текста с текстом в "Дубровском" бросилось в глаза в первой же публикации. Строки про Кирилла Петровича Троекурова очень сходны. Можно было бы предположить намерение поэта возвратиться к "Дубровскому", но в данном случае, думаю, более простая идея обратить внимание на фамилию Нарумов. Естественно, исследователи это делали, но сходство с Троекуровым перевешивало. Сейчас, когда более-менее уточнились датировки, мне кажется более весомым предположить, что это какой-то нюанс или фрагмент к "Пиковой даме". Напрашивается контрвозражение: ничего подобного, Илья Петрович Нарумов — почтенный человек, это не кавалергард Нарумов, по меньшей мере его отец, который действует в каких-то далеких губерниях.
Так или иначе, само существование Нарумова есть некий реликт, район какого-то иного замысла, и если это так, если эта гипотеза допустима, то можно говорить о появлении еще какого-то властного типа из старшего поколения, который понадобился Пушкину здесь и который был, естественно, заимствован и как-то сконструирован из элементов "Дубровского".
Эти наблюдения написанных "Писем русского путешественника" и частично "К вельможе" и черновика будто бы "Дубровского" являются некоторым добавлением к скудному нашему знанию творческой истории "Пиковой дамы". Но ясно, что в будущем поиски продолжатся, однако находки новых текстов — дело случая! Более вероятно отыскание следов этого замысла среди других замыслов Пушкина в самом тексте, в окружающем слое.
Хочу сказать, может быть, я среди филологов как историк выступаю прозаично, приземленно, простите, опасаюсь даже не того, что люди будут высказывать безумные идеи, — это прекрасно! Опасаюсь поисков творческой истории замыслов Пушкина путем некоторых усложнений вещей сравнительно простых. Если я правильно понял вопросы из зала, один из задававших говорил как о само собой разумеющемся — цифрах триста семьдесят шесть тысяч, тройка, семерка, с шестеркой не ясно, но понятно, что имеется в виду некая мистика чисел, не случайно, дескать. Да, возможно такое построение, возможна такая версия. Хотя, на мой взгляд, зная небольшие черновые наброски Пушкина, вижу, что сначала было 67 тысяч, потом решил, что много, уменьшил — 47. Почему 47? По-российски человек играет и ставит 45 или 50, но Германн — немец, он точен, он ставит именно 47, он ставит все свое состояние до последнего и путем умножения получается 188 и 376 тысяч.
Мой жизненный опыт убеждал меня, что если есть возможность при объяснении мотивов Пушкина составить очень сложную, замысловатую, неслыханно запутанную гипотезу и простую, ясную и даже ироническую, бери простую. Как правило, не ошибешься. В тех случаях, разумеется, когда это можно подтвердить. И когда это можно подтвердить, это подтверждалось. Очень просто, конечно, и соблазнительно из того, что Германн сидит в 17-м нумере, опять впасть в мистику чисел. О двоичности, троичности мышления известно, и фольклористы знают об особенностях в сказках цифр 2, 3, 7 — это связано с типологией человеческого сознания. Но я не убежден, что это есть специфика чуть ли не любого произведения Пушкина или другого крупного произведения литературы. Эти поиски, конечно, возможны — симпатично найти некую мистику чисел как элемент творческой истории "Пиковой дамы", но мне с моим приземленным сознанием это кажется довольно рискованным.
Вопрос: в работе Петруниной по поводу Нарумова есть мысль о том, что Нарумов — это скрытая параллель Германна. Это никак с вашими мыслями не соотносится? Ведь Нарумов пытается сделать то, от чего Германн отказывается.
Ответ: если принять то, что я читал, за возможный черновик "Пиковой дамы", то мне представлялось бы, что герой такой повести, задуманной Пушкиным как "быстрая повесть", если рассказывается родословная героя, должен быть главным. Да, у меня мелькнула мысль, что не Германн ли здесь Нарумов? Вполне возможно, вообще гипотеза о замыслах Пушкина — крайне соблазнительная вещь. Но это еще надо доказать.
Вопрос: вы не обратили внимание на то, что текст Карамзина, который вы считаете одним из первых толчков в создании "Пиковой дамы", и тексты по Шарлотте и Нарумову различаются в одном существенном отношении: у Карамзина совершенно очевидна историческая перспектива, в этих же текстах никакой исторической перспективы нет. Как вы это объясняете? Совершенно локальная обстановка, как бы ее ни трактовать, нет смены веков, а там есть.
Ответ: вопрос перспективы — это вопрос всей повести, а не каких-то отрывков. Что касается перспектив исторических, намечаемых пусть на бытовом уровне в "Пиковой даме", то мне кажется, есть почти полное сопряжение с тем, что там говорится. Это хорошо понимала Ахматова, которая писала, что в "Пиковой даме" все — ужас. И Германн, и его окружение. А ужас — понятие социальное. А если идти глубже, то аббат Н*, которому Карамзин дает такие высказывания о картах, о женщинах, к нему не грех и присмотреться! И в других его суждениях (соблазн есть, я не могу его преодолеть) можно увидеть некоторое обобщение этого аббата и представить это прочтенным Пушкиным, и увидеть, что они как-то сложно трансформируются.
Понятно, что, глядя на этот спешащий век, железный век, на все, что творится, Пушкин полон разнообразных мыслей, но впереди вельможи он видит "оборот во всем кругообразный" — они играли в карты, соскучились, спешили, и гром ударил. Эти торопятся, играют и — худо им. Это — знак беды, выражаясь языком Василия Быкова.
Аббат Н* через две страницы после его заявления, что женщины стали играть, и это признак гибели цивилизации, приводит следующие стихи из Рабле. Карамзин пишет: странный французский язык может быть для вас темен, я переведу. И дальше идет просто древнее пророчество: "Объявляю всем, кто хочет знать, что не далее, как в следующую зиму увидим во Франции злодеев, которые явно будут развращать людей разного состояния и поссорят друзей с друзьями, родных с родными, дерзкий сын не побоится восстать против отца своего и раб против господина, так что в самой чудесной истории не найдем подобного примера раздора и мятежа. Тогда нечестивые вероломные сравняются властью с добрыми, тогда глупая чернь будет издавать законы и бессмысленные сядут на место судей. О, страшный гибельный потоп! Потоп говорю, ибо земля освободится от сего бедствия, не иначе как упившись кровью". Так аббат Н* сопрягает это со временем, когда женщины играют в карты. Мне кажется, что разумеется не буквально, но подобного рода мысли не были чужды Пушкину в его рассуждениях о "Пиковой даме".
