Тайна рождает «томительное беспокойство и душевный гнет», утомительность «хрупкой жизни» и ее «неустойчивость», «неизбывную тревогу нашего двадцатого века» («Соловьиное эхо»), «безвестные ужасы», страх смерти, «дьявольский блеф бытия», «бессмысленное существование» («Белка»).
Но тайна отнюдь не обязательно должна восприниматься со знаком минус. И прежде всего потому, что она не всесильна. Можно «приблизиться к тому состоянию духа, которое, как учат буддисты секты дзэн, предвосхищает мгновенное и нерассудочное постижение самых глубоких истин мироздания» («Соловьиное эхо»). А знакомому с европейской философской традицией повести А. Кима напомнят знаменитое выражение Николая Кузанского: «Непостижимое постигается посредством его непостижения». И тогда за покровом тайны обнаруживается то, что противостоит «отчуждению смерти» — в борьбу с «Безносой» вступает «Любовьвоительница», обнаруживаются истинные границы «духовной сущности» человека, загорается «пламя человеческой надежды, доброты и любви». «Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество», человек слышит «повеление себе никогда ничего не бояться и немедленно совершить какой-нибудь высший подвиг во имя человечества или достичь невиданных глубин во всепожирающем творчестве», просыпается способность «охватить… всю безмерную громаду человеческого страха» и умение «тотчас же пизвергпуть его с высот во прах», а попросту говоря, «отвага», «тихая и безликая доброта людей» спасает чужие жизни.
Это столкновение — вечное противостояние света и тьмы — проходит через все повести А. Кима. Уже в самом начале «Соловьиного эха» «свет уменьшился в булавочную точку, вспыхнул с неимоверной яркостью и затем угас.
Жизнь была поглощена беспредельной тьмой»… В конце повести герой обретает уверенность: «мне вполне стало ясно, почему дед решился на это, и даже увидел, как меркнет, меркнет свет в глазах и стремительно темнеет оставляемый навечно мир, но никак не может гаснуть окончательно, — словпо высшая тайна жизни в том, что свету ее никогда не быть поглощенному тьмою»…
Темнота — признак отчаянья, безнадежности, тоски, несчастья. Герой «Белки» Митя Акутин «ощутил свою жизнь как темную[1] сгущенную печаль», «предутреннюю печаль», это настроение приходит к нему, когда можно различить «шевеление какого-то лоскута тьмы», «смутную глубину пространства», «в полумгле».
Другой герой «Белки» в семнадцать лет обнаруживает, «что за внешним спокойствием и будничностью жизни кроется ее тайная глубина, начинающаяся тут же, под тоненькой пленкой обыденности, и уходящая в кромешную темноту, где шевелятся, трудятся, неведомые свету чудовища».
Напротив, «энергию жизни» — важное для А. Кима понятие — он называет «светлой» и снова противопоставляет ее тоске уже в другой повести, в «Луковом поле». И недаром Солнце именует А. Ким с большой буквы в «Лотосе».
Откуда берется тоска, печаль героев А. Кима? В сущности, это страх перед вечностью и надежда на бессмертие человечества (еще раз вспомним образ Лазаря). Категории времени чрезвычайно важны в произведениях А. Кима, обладая сюжетообразующей, конструктивной энергией.
Герой «Соловьиного эха» Отто Мейспер «тихо направился по своей последней дороге, уводившей его в скучную и немилую для него вечность». Персонажи А. Кима в их внутренней сути живут на грани воспоминания о прошлом и предчувствия, провидения будущего, и именно это помогает им обретать «истинные границы… духовной сущности»: «Тонкая, обессиленная шея и грудь больной были жалобно и равнодушно открыты постороннему взору, но Отто Мейснер не отвел своих глаз, потому что уже хранил в душе супружеский покой при виде ее тела (бывает, что вещее предчувствие далеко опережает опыт), а мы знаем, что Отто Мейснер получил от любви к этому телу свое продолжение — большую, протяженную во времени и пространстве ветвь рода Мейснеров, плоды которой отличались тем, что то и дело в корейских семьях с этой немецкой фамилией (которая теперь пишется М е с н е р) рождаются дети с огненнорыжими волосами». С другой стороны, «кто станет возражать на ТО, Что всякий воспоминаемый милый человек является лишь частью нашего духа, нашей мечтой и безупречным изваянием наших помыслов. И если однажды майским утром проснуться от близких и неистовых звуков соловьиной песни да выйти в прохладную густоту утра, в тишину с оглушительным соловьиным боем, то вдруг сможем непостижимым образом вспомнить и о самом себе — и в немоте печали, восторга и примирения постигнуть, как мало удерживает общая память и как бесценно то, что опа сохраняет».
Предчувствием наделена и героиня «Соловьиного эха» Ольга — недаром А. Ким дважды называет ее Кассандрой. Поиски духовной сущности в немалой степени определяются прошлым, родовой связью с предками, как это случилось с персонажем «Соловьиного эха», «потомком ганзейских купцов, сыном казахстанского рисовода, внуком магистра философии Кенигсбергского университета». Что судьба по отношению к человеку (включая и судьбу его предков), то История по отношепию к Человечеству. И Историю, и Человечество А. Ким называет с большой буквы, но знает: «помимо всяких великих дел, о чем поведает История, паше Человечество жило своей затаенной внутренней жизнью, которая распадалась на столько частей, сколько было людей в этом Человечестве». И не случайно потомок Отто Мейснера, носящий в себе немыслимое наследие Германии и Кореи, рисоводов и магистров философии, преподаете школе детям (т. е. будущему Человечества) науку Историю, причем имея свою методику: «Я им рассказываю не только о войнах, восстаниях, нашествиях и смутах, о происках тиранов и ошибках великих полководцев, но и о разных шедеврах, которое создавались художниками в то же самое время, когда происходили эти события. Таким образом, я пытаюсь дать учащимся представление об Истории как о совокупности творчества и самоуничтожения, жертвенности и преступлений. И пусть ощутят они на своих молодых нежных лицах тепло и замкнется наконец единая цепь Доброты, Милосердия и Творчества».
Исканием желанного синтеза и упованием на его возможность исполнены страницы повестей А. Кима. В сущности, они построены по методике учителя, являя сплав философского, эстетического трактата, творческого эксперимента и метких, жестких социальных наблюдений. Дыхание истории ощутимо в его творчестве, истории «настоящего, некалендарного Двадцатого века» — такие даты, как 1914 и 1941-й, определившие судьбы отцов и детей, населяющих Вселенную Анатолия Кима, не случайны. («И хотя я родился немного раньше, чем началась война, но истинным годом рождения для меня был и навсегда останется тысяча девятьсот сорок первый»—«Соловьиное эхо».)
Своеобразный, родовой историзм мышления героев А. Кима, в сочетании с творческим началом, помогает им обретать прочные, неколебимые духовиые устои. В фантастическом диалоге предка и потомка магистр философии убеждает молодого историка: «все имеет причину, связь и свое особенное значение в нашем мире. И подлинная духовность нетленна — она приходит на помощь, когда нужно, легко преодолевая даже барьер смертного мига… И ты знаешь теперь об этом, как и я, и они тоже узнают — для того и живут, гремят, бегут сквозь прозрачное земное время благозвучные человеческие письмена».
Не об этой ли тайне всеобщего родства думает Лохов в «Лотосе»: «старый художник грезил, сидя перед Лотосом, что он напишет картину, в которой выразит несомненное родство и волнующую тайную связь между этими беспредельными снегами зимы, сумрачным морем, цветом сосновой хвои, лицом той девушки из бара, гладким тыквенным сосудом, внутри которого заключено, возможно, пространство таких же миров, как и наш, белый и синий. Да, существовало родство этих разных явлений, объединенных могучей волею к жизни».
Тема творчества — одна из важнейших, кардинальных тем повестей А. Кима (недаром герои «Лотоса» и «Белки» — художники). Но для А. Кима это понятие выходит за пределы художественного творчества и оказывается связанным с творением, с даром жизни. Творчество — залог бессмертия, оружие жизни в борьбе со смертью.
Отто Мейсиер полагал, что Доброта Человечества «питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество». Творчество человека в таком понимании — это встреча этики и эстетики, свет доброты.
Но творчеством, художеством может быть и жизнь неприметного человека, осуществляемая по тем же законам доброты и красоты, этики и эстетики, воплощаемая но в красках и линиях, словах и звуках, а в добрых и прекрасных поступках. И жена Отто Мейснера, сама этого не понимая, «творила, примиряя мечту и действительность, — выходя замуж за сказочного иностранного принца, и отправляясь с ним на другой край земли, родив ему. детей и, после утраты его, вернувшись в родное село через пятнадцать лет. Действительность была нелегка, мечта ее, видимо, осуществилась лишь в малой доле, — но в итоге растраченной ее молодости осталось нечто и на самом деле сходное с шедеврами, скажем, Рафаэля, Микеланджело. Назовем это «Подвигом жизни», «Сикстинской мадонной», «Победителем» — не все ли равно как. Для того чтобы творчество окончательно восторжествовало, надо, чтобы плоды горячей страсти, трудов и радений художника навсегда остались среди людей, духовно родственных творцу»…
