— Прогремел гром с Запада. Тогда, я полагаю, поток отечественных публикаций иссяк?
— Прекратился. Мне, правда, не в чем обвинить издательство " Советский писатель". Они не посылали на меня никаких доносов и даже выплатили мне пятьдесят процентов аванса за мой не пошедший у них роман. Но после того как "Самиздат", а затем "Тамиздат" обратили на меня внимание, а попал под свет прожекторов наших властей.
— Вы в партии никогда не состояли?
— Никогда. Я человек верующий.
— А как вы стали верующим?
— Через литературу. В конце 50-х годов. Через Достоевского, через философа Бердяева. Как раз в то время к нам стали проникать его книги, книги Флоренского и Сергея Булгакова. Это, впрочем, достаточно типично для интеллигенции моего поколения. Все к вере шли через литературу. А что касается партии, то это, знаете, сейчас легко говорить и даже кокетничать тем, кто не был в партии. А мне, кстати сказать, никто не предлагал. Я как-то разговорился со своим хорошим знакомым Николаем Михайловичем Лыжиным, первым секретарем Карачаево-Черкесского обкома партии, который ко мне относился лояльно и довольно снисходительно реагировал на всякие мои антисоветские разговоры. Я спросил: "Николай Михайлович, а что это меня никто никуда не приглашал — ни стучать, ни в партию?" А он и говорит; "И никогда тебя не пригласят. Потому что ты человек неуправляемый". Поэтому никто еще не знает, как бы я среагировал, если бы мне предложили вступить в партию. Так что я сужу о людях не по тому, был он в партии, не был в партии, а сужу их по нынешним поступкам. И говорю так: "Если ты был в партии, это твой грех. Но что ж ты о нее теперь ноги-то вытираешь? Ведь из таких, как ты, она состояла" Вот Окуджава — один из таких. Он мне всегда говорил, в том числе в один из его приездов в Париж: "Я, Володя, не политик. Я политикой не занимаюсь. Это не для меня". Теперь на радиостанции "Свобода", понимаете, заявляют, что он — революционер. Ничего себе "революционер"! Награжденный государственной премией, орденами, имеющий дачу в Переделкино, квартиру от Союза писателей роскошную. А теперь он — революционер. Это такая комфортная революция для них. Как же это так, друзья-приятели, ведь за революцию-то надо платить. Платили тюрьмами, ссылками, эмиграцией. А эти, ничем не заплатив, уже считают себя большими революционерами. Но именно за такую революционность в России сейчас платят, и хорошо платят.
— Вам пришлось заплатить" за свою гражданскую позицию именно эмиграцией. Как складывалась здесь ваша судьба — и литературная и политическая?
— Социально мне ничего не грозило. У меня были стартовые возможности. Были довольно приличные деньги — за издание "Семи дней творения" и авансов под следующий роман. Так что это по тем временам была достаточно солидная сумма. И я на нее мог несколько лет, хотя и не более того, прожить. Но после моих выступлений и пресс-конференций мне позвонил довольно известный тогда журналист Карл Густав Штрем, представитель газеты "Вельт". Известен он был тем, что брал интервью у Александра Солженицына для "Немецкой волны". Тогда каждое такое интервью было событием. Это сейчас, давай, не давай, никто не слышит.
Штрем — прекрасный журналист, отлично говорит по-русски. Ои встретил меня в Мюнхене, и мы с ним подробно поговорили. А затем он мне позвонил в Париж и сказал: "С вами хотел бы встретиться Аксель Шпрингер. Он готов вам дать свой самолет". Аксель пригласил меня к себе в поместье под Гамбургом. Я очень резко тогда выступал против "Остполитик" и против Брандта, который был политическим врагом Акселя. И у Шпрингера это, видимо, вызвало ко мне первоначальные симпатии. Как-то чисто по-человечески мы сошлись.
— Для нас имя Шпрингера всегда ассоциировалось с реваншизмом, желтой печатью, реакцией."Чисто по-человечески" его никто себе не представлял.
— Да, он делец. Но вместе тем очень интеллигентный человек, а к тому же глубоко верующий. И он мне сразу же при первой встрече предложил издавать "Континент". И я тут же начал работать. Наша встреча состоялась в мае 1974 года, а уже в сентябре к книжной ярмарке во Франкфурте вышел первый номер "Континента". И я продержал этот журнал 18 лет.
— А оплачивал все расходы Шпрингер?
— Да, по крайней мере официально так и было. Поговаривали всякое, будто он откуда-то получал на нас, но это дело его совести. По тем временам это были довольно приличные деньги. Мы платили приличные гонорары.
Этот журнал, и социальный, и политический, держал меня на плаву. На Западе в то время был самый разгар левой волны. И уже за одно то, что журнал финансировался издательством Шпрингера, на меня всех собак вешали. Никогда такого не было, чтобы маленьким эмигрантским журналом занимались едва ли не все крупные печатные органы мира. И "Тайм" писал, и "Вашингтон пост", и "Коррьера делла сера". И все спрашивали: "Почему "Континент" финансирует Шпрингер?" Гюнтер Грасс и Генрих Белль, к которым я отношусь с большим уважением, выступили с открытым письмом по этому поводу. А у них было влияние не только в Германии. В общем, я на этом многое потерял. Передо мной начали захлопываться двери издательств и университетских аудиторий. Зато стали приглашать организации ярко выраженного антикоммунистического толка, что, в общем-то, считалось неприличным. Это теперь товарищ А. II. Яковлев в антикоммунистах ходит и гордится этим. Когда за это платят. Я же за все это заплатил очень дорого. "Как это, — говорили про меня, — он смог выступить против самого Белля, против Грасса, против французских левых?" Во Франция многие двери для меня закрылись после этого. И, конечно, не без помощи соответствующих наших организаций, которые были здесь очень влиятельными и могли повлиять через своих подставных лиц на многое. Легко не было. В литературном смысле проиграл я много. То меня печатали самые престижные издательства в Европе, такие, как "Грассе", "Риссони" или "Шерц" а то начали меня отодвигать на издательскую периферию, в издательства с антикоммунистической репутацией. Это закрывало мне, выход. на рынок, ибо книгопродажа здесь в руках у "левых".
И тем не менее много я приобрел. Я встретился со многими из тех, с кем я мог только мечтать встретиться. Я близко познакомился и подружился с Александрой Толстой, с Набоковым, с целым рядом крупнейших политических деятелей — с Гельмутом Колем, с Менахемом Бегином, с Андреотти. Это дало мне выходы в большую политику. Я понял, как все это работает, и получал информацию из первых рук. И получал политическую поддержку.
"Континент" так или иначе, по крайней мере в первые три года, вышел на одиннадцати языках. А затем — на немецком и русском выходил почти до конца.
Все это стало возможным благодаря политической поддержке людей, с которыми я встречался. Я застал еще многих весьма крупных деятелей русской эмиграции. Я застал и Вишняка, и Слонима. Вишняк — это последний оставшийся в живых член Учредительного собрания. Я встречался с Александрой Львовной Толстой. Она была необыкновенным человеком, огромной личностью. Несмотря на свою физическую немощь — ей было около 90 лет, — она не теряла до конца ясной головы. Да и само по себе событие — сидеть радом с человеком, который лично, до конца дней великого писателя, общался со Львом Толстым. Для нас это уже прошлый век. А она вот сидит рядом, любимая дочь Толстого…
Так что одни потери, по большей части материальные, связанные с бойкотом со стороны "левых"., компенсировались приобретениями духовного плана. "Континент" объединял вокруг себя людей выдающихся. Посмотрите списки членов редколлегии — от Ионеску до Джиласа. Журнал давал мне возможность ездить. Меня приглашали в разные страны. Очень много я увидел, узнал, пощупал своими руками. Это принесло многое.
— Мне приходилось еще до августа 1991 года привозить к вам сюда, на улицу Лористон, некоторых своих приятелей, в том числе известных поэтов и прозаиков. Неужели кто-то рисковал (по тем временам) писать специально для" Континента"? Или это были визиты вежливости?
— Нет, не писали. Не хватало мужества. Когда они приезжали сюда, то я чувствовал по их поведению, что это для них подвиг. Будто они на Голгофу взошли. Дело в том, что у многих писателей психология артиста. Хочется нравиться всем. Я это без осуждения говорю. У меня позиция, у меня журнал. Я могу слово там сказать, слово тут сказать. Поэтому отношения в основном поддерживались для того, чтобы и здесь, с моей стороны, не было никаких неприятных неожиданностей. В основном для этого. Ну, и потом с теми, кто бывал у меня, я по России был близко знаком, а с такими, как Окуджава, просто дружил. И он сам признает это в своих воспоминаниях.
— Разрыв между вами произошел после расстрела "Белого дома" в октябре 93-го?
— Да, к сожалению, теперь между мной и большинством из этих людей пролегла кровь. Русская кровь, российская кровь. Им на нее наплевать, а мне — нет. Вот в все. Визитов стало меньше. Но люди, которые разделяют мою позицию, разумеется, до сих пор здесь бывают. Ну а те, что не разделяют, то ни им со мной, на мне с ними не о чем разговаривать. Если ты, как Окуджава, "наслаждаешься" (я точно называю слово) тем, как избивают в убивают людей (русские они или не русские — не важно), тогда о чем нам говорить? Можешь сколько угодно говорить: "Это во имя, ради…". Это мы все слышали. Это мы все проходили. И в 1917 году, я в 1937-м. Меня на эту демагогию не купить. Потому и разговаривать мне с этими людьми не о чем. Ничего, кроме презрения, они у меня не вызывают. И никакого отношения к интеллигенции они не имеют, хотя и называют себя "интеллигентами". Никакого. Это — обычные карьеристы, выбравшиеся в литературу и в другие области культуры и искусства.
