А Сабов - Снова на берегах Невы

"Ветер подует, сломает или унесет. Взмахнете бантом, как крылом,- и только вас и видели..." Такое будущее напророчил однажды Николай Степанович Гумилев лучшей ученице своей поэтической студии, Ирине Одоевцевой.

Отчасти он оказался прав: ветер действительно "подул" и "унес". В 1922 году Ирина Одоевцева и Георгий Иванов - молодая поэтическая пара - отправились в свадебное путешествие за границу. Они собирались провести некоторое время у отца Ирины Владимировны в Риге, где он имел крупную адвокатскую контору и доходный дом, затем съездить в Берлин, может быть, в Париж...

Их путешествие превратилось в эмиграцию. Там, вдалеке от родины, умер Георгий Иванов. "Я поэт и вдова поэта..." - скажет о себе Ирина Одоевцева в горьком стихотворении тех лет. И все же, как ни шквально ударил ветер, Одоевцева не сломалась. Не потому ли, что "поэт", творческая страсть оказались в ней сильнее "вдовы поэта", чувства отчаяния?

Новый удар настигнет ее четверть века спустя, в 1981 году. Ирина Владимировна как раз заканчивала редактирование своих новых мемуаров "На берегах Сены", когда скончался ее второй муж. Она дописала главу, посвященную памяти русского эмигрантского писателя Я. Н. Горбова,- эта глава книги стала частью ее судьбы,- и едва отложила перо, как ветер ударил опять, на сей раз, казалось, уже безо всякой надежды на милосердие. Долгих два года она провела в больничной палате. Чудом было уже то, что она все же вернулась к себе,- хотя свелось это всего лишь к переезду с больничной койки на домашнюю кровать. Но теперь-то и подкралось самое страшное: одиночество. Лишь несколько верных старых друзей были, по мере сил, рядом, не ведая, что и их дружбе вскоре предстоит новое - по высшему счету - испытание. Эти визиты, эти звонки и письма, дотягивавшиеся до нее порой из самых дальних мест русского рассеяния в мире, были, конечно, последней опорой ее надежды. Однако будничная жизнь Ирины Владимировны свелась теперь к книжной полке, до которой она могла дотянуться рукой, к открытому окну, в которое влетали все звуки большой улицы с пронзительным кваканьем машин "скорой помощи", к новому предмету в интерьере креслу-каталке... Да! - еще кнопка звонка. Она связывала ее с двумя соседними комнатами, которые всякий раз занимали случайные люди,- они тут жили в обмен за услуги, которые оказывали Ирине Владимировне. Но случалось, что на звонки никто не отвечал - порой сутками...

Вот в эту пору - осенью 1986 года - мы и познакомились. И если бы кто-то сказал нам тогда, что вскоре мы встретимся на берегах Невы, даже подобную возможность мы расценили бы как несбыточную фантазию. Она казалась тем несбыточней, что разговор об этом зашел чуть ли не с первых встреч и уже никогда не угасал. Домой, в Ленинград, на берега Невы! И тут же - острое, как нож, сомнение...

У кровати, на полке, стояла ее фотография с бантом. Уж не тем ли самым бантом, что упоминался и в пророчестве Гумилева? Бант ведь стал как бы некоей принадлежностью Ирины Одоевцевой в начале ее поэтической судьбы: по этому огромному, запутавшемуся в волосах мотыльку ее узнавали сначала на сцене, потом на улицах Петрограда. И все же в эмиграции с бантом пришлось распрощаться - там, где угасал интерес к поэзии и к поэтам, смешно было рядиться в прежнюю поэтическую дебютантку...

Вот почему, замечает ее биограф, литературный критик Элла Боброва из Канады, "ни сама Ирина Одоевцева, гордость студии Николая Гумилева, ни ее мэтр в 1919 г. не подозревали, что только поэтом она не останется, а помимо стихов даст читателям ряд романов и повестей и воскресит в своих "воспоминаниях" славу и трагедию многих своих современников - поэтов и писателей "серебряного века". Да, уже первый рассказ Ирины Одоевцевой, "Падучая звезда", удостоился похвалы Ивана Алексеевича Бунина. Но наибольшую славу ей принесли мемуары "На берегах Невы", увидевшие свет в 1967 году и по дружному настоянию читателей через шестнадцать лет дополненные вторым томом - "На берегах Сены".

Не мог знать Николай Степанович Гумилев, что ветер "подует" и "унесет" ее ученицу с берегов Невы на берега Сены, и уж вовсе никто не мог предвидеть, что тот же ветер - тот же или другой? - вернет ее с берегов Сены на берега Невы. Случилось это так. В феврале 1987 года "Литературная газета" опубликовала очерк о русской поэтессе, трудно и одиноко живущей на берегах Сены. Следствием этой публикации явилось предложение Посольства СССР во Франции о переезде И. В. Одоевцевой на родину - это приглашение прислал ей город на Неве, его писательская общественность. 11 апреля 1987 года мы встретили Ирину Владимировну в ленинградском аэропорту...

Из бесконечных наших бесед, записанных в блокнотах и на магнитофонных кассетах, воспроизведу лишь малую часть - то, что дополняет ее образ и помогает нам разместить его в портретном ряду русской литературной эмиграции.

- Трудно сыскать двух таких разных по мироощущению поэтов (да еще живущих под одной крышей), как вы с Георгием Владимировичем. И все же было у вас общее: это надежда "вернуться в Россию - стихами", как написал Георгий Иванов в "Посмертном дневнике".

- Глубоко страдая без родины, он, к сожалению, до конца оставался непримирим к Советской России. В 1958 году, как вы знаете, я стала "вдовой поэта"... Перед смертью Георгий Иванов написал завещание, адресованное эмиграции, и обращение к правительству Советской России...

- Об этом ни слова нет в ваших мемуарах!

- Потому что и завещание, и обращение я порвала. В том и другом он просил позаботиться обо мне. Он знал, как я мечтала вернуться на родину, и писал, что это по его вине я не смогла уехать, но что я никогда не разделяла антисоветских взглядов и всегда была на стороне народа - прямо такими фразами. Кстати, Бунин, сказавший немало запальчивых слов против Советской власти в своих статьях первых лет эмиграции, тем не менее эту тему не пускал даже на порог художественных произведений. И ведь, по существу, то же самое у Бориса Зайцева, у Алексея Ремизова, у Надежды Тэффи и других писателей первой эмиграции.

- Из ваших мемуаров, Ирина Владимировна, выносишь впечатление, что в первой половине вашей зарубежной жизни вы, во всяком случае, не бедствовали...

- Я бы даже сказала: жили на широкую ногу. Но не литературные заработки были тому причиной, а постоянная помощь отца. После его смерти как единственная наследница я стала почти богатой. Я устраивала вечера поэтов и даже балы, для которых снимала специальные помещения. На Атлантическом побережье у нас была прекрасная вилла. Но вот началась война. Сперва немцы реквизировали нашу виллу, потом ее уничтожила американская бомба. После войны чередовались полосы великих везений и головокружительных уханий вниз. Все это в конце концов привело нас к полной бедности. В лучшие годы у меня имелось шесть шуб - их пришлось проесть, оставив только одну, с протершимся мехом, который я прикрывала большой муфтой. С великим трудом я сохраняла былой элегантный вид. Георгий Иванов был крайне не приспособлен к поденной литературной работе и тяготился ею всю жизнь. Мне пришлось тащить ее на себе. Я доработалась до того, что свалилась в полном изнеможении и втихомолку перестала есть, чтобы умереть скорее. К счастью, до чахотки дело не дошло, я поправилась... Самое удручающее воспоминание послевоенных лет - это мучительные занимания денег в долг, когда не знаешь, как их отдашь. В конце концов мы с Георгием Ивановым устроились в "Русский дом" на юге Франции, хотя по возрасту нам следовало подождать еще добрых десять, а то и все пятнадцать лет. Когда мы на это отважились, надо было через докторский осмотр пройти, все доктора должны были собраться, а собирались обыкновенно раз в три месяца. Георгий Иванов ужас как извелся и меня извел: "Давай уедем, уедем куда-нибудь, все равно ведь не поселят, один позор!" Но уехать - это значило еще на три месяца остаться без ничего... Все же нас поселили, а вскоре туда приехал и Бунин, сильно постаревший, почти переставший писать. Изверился он - писать в никуда, никому... Вот когда я как роковую его ошибку ощутила, что не решился он раньше, еще в цвете сил, вернуться домой, ведь там, дома, уже были изданы все его книги, гораздо больше, чем на Западе!

- А вы сами? Помышляли и вы вернуться домой?

- После войны Георгия Иванова вызывали во французскую полицию и показали пакет доносов на него. "Мы проверили каждый в отдельности, все это ложь",сказал чиновник. И предложил ему принять французское подданство. Это была большая честь для эмигранта, к тому же открывалась возможность хоть туристом когда-нибудь приехать на родину. Но Георгий Иванов не мог этого сделать, поблагодарил и отказался. Он не в силах был представить себе другого гражданства, кроме русского. В доме на юге Франции, где мы поселились, выяснилось, что из-за высокого давления ему не подходит климат этой местности. Я просила, умоляла помочь нам переехать в другой дом, но из эмигрантской колонии отвечали, что Иванов капризничает, скучает по прежнему окружению, и никто не захотел помочь. До сих пор не могу без боли вспомнить, как на моих глазах умирал близкий человек только из-за непереносимого для него климата, а я ничего не могла изменить. Потом, конечно, после его смерти, над нами закружили, как воронье: собирали деньги, перевезли прах на русское кладбище под Парижем, меня перевели в другой дом, в Ганьи, под Парижем, извинились, но ведь было уже поздно... Однажды я решила съездить в СССР. Это было в 1964 году. Но французская сторона разрешила мне проезд только в одну сторону, без права возвращения. И заколебалась я... К кому ехать? Остался ли у меня хотя бы один родственник на свете? Так я отложила поездку, и отложила, как видите, на двадцать с лишним лет. Потом были другие причины. Живя в Ганьи, я познакомилась с писателем Яковом Николаевичем Горбовым. Его романами после войны зачитывалась русская публика за рубежом. А я и знать не знала, что, оказывается, он, еще работая шофером в парижском такси, не расставался с моим романом "Изольда", с ним пошел на фронт и даже одной пулей были ранены оба - и он, и книга моя. Когда мы встретились, он скоро стал вдовый... Я уступила его настойчивым предложениям, мы начали совместную жизнь. Но в 1981 году Горбова не стало. Так опять я очутилась на свете одна.