Роман Сенчин - Феофаныч

А после внутрицехового просмотра — начался пир. Закупили водки, вина, кое-какой закуски, разместились тесно, бок к боку, в натюрмортном фонде. Галдели, делясь впечатлениями, рассказывали какие-то случаи, звонко сталкивали кружки, чашки, стаканы».

Потом — описание пирушки, во время которой герой повести Сергей рассказывает Феофанычу о найденных им на скалах над Енисеем удивительных писаницах. Федотько уточняет, где это, и кивает:

«— Знаю то место. Малые Ворота оно называется… И тропу ту знаю. В шестьдесят четвёртом, кажется, лазил там. Не слышал, до меня был кто, нет, и после… В хитром месте писаницы те…

— А перетирки делали? — Сергея кольнуло некоторое разочарование, что они уже открыты, и ответ его слегка обрадовал:

— Нет, материала с собой не было, а потом в экспедицию уехал, новое появилось… Сообщил этим, краеведам, а были, нет, не скажу… А писаницы там интересные… — Федотько нахмурился, сдвинув свои седые пышные брови, вспоминал; по толстым, с забившейся в поры краской пальцам катал, разминал сигарету. — Особенно, это, солнечное божество есть там такое… Вот его стоит перетереть бы… Не видел?

— Нет, — волнуясь, отозвался Сергей.

— Не видел, значит? Н-да, трудно к нему подобраться — укромное место, опасное. То есть — тропа как бы уж кончилась, а может, нынче и совсем нет проходу… Я еле-еле, вот так вот, — Федотько шоркнул одной ладонью о другую, — прополз. А дальше, за выступом, — площадка ровнёхонькая и скала гладкая, ни зазубринки нет. И вот на ней-то… И там как раз он и выбит, солнечный идол этот. По центру так вот как раз… Вот его-то надо бы… Там, значит, семь лучей, как копья, от его, от круга, и лицо — три глаза. И больше вокруг ничего нет, только он. Н-да… Я на той площадке ночевал, а утречком, как солнце-то глянуло, как ударило по этому… Я опупел, честно слово!

— Да, да! — кивал Сергей, вспоминая и свои чувства, когда сидел вблизи этого места и представлял восход; и удивляло, как отпечаталось в голове Федотько то, что он увидел тридцать лет назад…

— Сходи, если захочется, — посоветовал старик, — бумаги возьми. Микалента есть у тебя?

— Нет, папиросная есть.

— Ну, её возьми… Если проберёшься, перетри. Достойно!.. Есть такие идолы на Оглахтах, и ещё кой-где, но тот… Зря я тогда не вернулся ещё…»

И вот — открытие выставки:

«Виктор Андреевич, директор галереи, бегло охарактеризовал творческие особенности каждого представленного художника (на это ушло минут десять), выделил некоторые произведения, посетовал, естественно, на недостаток финансов, чтобы приобрести в фонд галереи все заслуживающие того картины; затем передал эстафету Федотько.

На подгибающихся, подрагивающих ногах, сгорбившись Михаил Феофанович вышел на середину зала, почесал раскалывающуюся голову (намешал вчера водки с „Кавказом“), огляделся и махнул рукой:

— Да чего тут уже говорить? Глядите!

Уставшая от речей публика благодарно захлопала и разбрелась по залу».

Вот таким остался в моей повести Владимир Феофанович Капелько. Не знаю, узнаваем он другим или нет…

Кстати будет сказать о выставках. Они проводились в Минусинской художественной галерее или в музее имени Мартьянова нечасто, хотя и те, и другие двери для художников были, что называется, распахнуты. Но в середине девяностых эти выставки стали чуть ли не основной возможностью художникам заработать приличные деньги. Часть картин покупала галерея или музей, часть — предприниматели и просто состоятельные, а то и не очень, минусинцы.

В небольшом, со статусом районного центра Минусинске были (а может, и до сих пор сохраняются) две удивительные традиции: побывать на новом спектакле в театре и иметь дома картины местных художников…

Стоит сказать и о женщинах художников.

С художниками жить было, кажется, очень сложно. Отцами семейств в традиционном смысле этого понятия они уж точно не являлись. Поэтому если и были у них жёны (далеко не у всех), то тоже художницы. Но и они не выдерживали аскетичного, но и свободного, порой очень нетрезвого образа жизни мужей. Ругались, плакали, уходили, возвращались… Жена Капелько — Эра Антоновна — тоже часто теряла терпение, стыдила молодых друзей мужа, которые тянут его выпить, торчат сутками в мастерской, везут в Минусинск без цели… Но когда кто-то из художников попадал в тяжёлое положение, именно она — Феофаныч как-то терялся — старалась помочь, по крайней мере — накормить… Сейчас, знаю, Эра Антоновна уже второй десяток лет бьётся за то, чтобы был создан музей Владимира Феофановича. Конечно, желаю ей воплотить в жизнь эту идею…

Да, ещё одно воспоминание.

Капелько, Александра Ковригина, Александра Доможакова, живших в Абакане, никак нельзя назвать официальными художниками. Там были (да и есть) салонные, чьи гладенькие пейзажи с удовольствием выставляли на продажу рядом с бижутерией. Но в начале девяностых появилось новое поколение творческих ребят, которые оказались андеграундом.

В 1994-м этот андеграунд предпринял попытку заявить о себе. В Доме детского творчества в центре Абакана удалось организовать выставку боевого рисунка, в которой приняли участие Иван Бурковский, Сергей Гайноченко, Юрий Толмачёв, Николай Мезенцев, я, ещё несколько человек.

Наверное, к искусству большинство выставленных картин и рисунков имело слабое отношение, но всё же выставка произвела в Абакане шумок. Приходили в основном панки и прочие неформалы, просмотр перетекал в поглощение алкоголя за ширмой… Администрация детского, по сути, учреждения была недовольна.

Однажды посмотреть работы пришёл Капелько. Поприщуривался, поусмехался, а дня через два-три по телевизору подробно рассказал об этой выставке. Говорил с искренней теплотой и, главное, не абстрактно, а называл работы, фамилии авторов. То есть (не очень-то хорошее слово) — проанализировал увиденное. Правда, такая поддержка Капелько местному андеграунду не очень-то помогла. Да и сам Владимир Феофанович постоянно балансировал меж статусом гения и сумасшедшего, которого некоторые почему-то считают гением…

И последнее.

Недавно я был в Гаване. Там много интересного, но больше всего мне понравился рынок сувениров на берегу залива. С четверть огромного павильона занимают художники. (Вообще, картины в Гаване на каждом шагу — их не меньше, чем сигар и рома.) Конечно, много было кича, копий знаменитых полотен (к примеру, любят кубинские художники «Печаль» Ван Гога), но есть и отличные оригинальные произведения. Хотя — что значит оригинальные…

Я остановился возле картины, на которой были изображены мужики, режущие огромную розовую свинью. Мне вспомнились подобные сюжеты, виденные в минусинской галерее. Только здесь мужики были темнее, а вместо беломорин в зубах у них были сигары… Вот другая картина: танцующие человечки очень похожи на человечков с перетирок сибирских писаниц… На следующей изображён старик в перьях: то ли индейский вождь, то ли тувинский шаман.

Рядом с картинами сидел огромный негр, похожий не на автора этих полотен, а на охранника. Поэтому я не очень уверенно показал ему большой палец и сказал скорее себе, чем ему: «Отлично!»

«Да? Спасибо!» — неожиданно на хорошем русском ответил негр и заулыбался. Я обрадовался его знанию русского, сообщил: «У нас минусинские художники похоже рисуют». — «Минусинск! — кубинец закивал. — Сибирь! Бондин! Капеля!»

Услышав эти фамилии, прозвучавшие в другом полушарии, я остолбенел. А потом почувствовал нечто очень похожее на счастье. Словно неожиданно получил долго блуждавшую по миру весточку от дорогих людей.