— Ив связи с этим еще одно пожелание: не оставайтесь в литературе до старости в детских коротких штанишках!..
Однажды в далеком степном Казахстане, родине зорких орлов–беркутов, Шолохов вспомнил, как беркут обучает летать своих птенцов. Подняв их на крыло, он не дает им опускаться, а заставляет их набирать высоту, позабыв про усталость, подниматься все выше и выше.
Мудрый и дальновидный Александр Серафимович назвал когда–то Шолохова орёликом, дал доброе напутствие. Орёлик давно стал степным орлом, широко распростершим могучие крылья, научившим летать добрую стаю орлят.
В детстве мне мать принесла необыкновенную книжку. Называлась она «Метелица», а никакой вьюги–метелицы там не было. На обложке — конь, а на коне человек. И самое удивительное, что Метелицей звали не коня, а человека, партизанского разведчика.
Оставил он ночью своего коня у пастушонка в ночном, да и не вернулся. Сцапали его за церковной оградой беляки. И погиб веселый, сильный разведчик по кличке Метелица. Мать читала так просто, так задушевно, что я не стерпел, стал украдкой тереть глаза, да не ладонью, а кулаком. Ну почему Метелица не вырвался, не перемахнул через церковную ограду? Почему его чуткий конь не почуял, что хозяин в беде?..
В годы ленинградской блокады. А. Прокофьев, Б. Лихарев, А. Фадеев, Н. Тихонов, В. Саянов
Потом, когда я подрос, узнал, что «Метелица» — глава из фадеевского романа «Разгром», одной из лучших книг о гражданской войне. Ее можно назвать своеобразной оптимистической трагедией. Партизанский отряд почти разгромлен, но остался крепкий костяк, и завтра из него вырастет новый большой отряд, который будет громить белогвардейцев. Фадеев отлично знал то, о чем писал: он сам в юности был дальневосточным партизаном.
Целая группа талантливых самобытных писателей пришла в литературу из окопов гражданской войны. Дмитрий Фурманов, Николай Островский, Аркадий Гайдар, Леонид Леонов, Владимир Ставский, Александр Фадеев.
Александр Фадеев… Мне довелось встретиться с ним на съезде писателей Украины в сорок восьмом году.
Тесноватый гостиничный номер. Александр Твардовский вынул тетрадь, где были еще не напечатанные стихи «В тот день, когда окончилась война». Стихи такой силы, от которой холодело в груди:
Внушала нам стволов ревущих сталь.
Что нам уже не числиться в потерях.
И, кроясь дымкой, он уходит вдаль,
Заполненный товарищами берег…
В щемящей тишине слушали эти стихи Федор Панферов, Александр Прокофьев, Аркадий Кулешов, Николай Грибачев и белоголовый Александр Фадеев, которого горячо любил его смоленский тезка и к мнению которого очень прислушивался… Я перевел взгляд с Фадеева на задумчивого, притихшего Прокофьева, и мне невольно вспомнились его фронтовые стихи, посвященные Александру Фадееву и России:
Товарищ, ты видел над нею
Закаты в дыму и крови.
Чтоб ненависть била сильнее,
Давай говорить о любви.
Под грохот тяжелых орудий
Немало отхлынуло дней.
Товарищ, мы — русские люди,
Так скажем, что знаем о ней.
Расскажем, и все будет мало,
Споем, как мы жили в ладу.
Товарищ, ты будь запевалой,
А я подголоском пройду!
Да, он был запевалой нашей литературы. Помню, как в декабре 1951 года волновался Александр Твардовский, готовясь выступать на вечере, посвященном пятидесятилетию его старшего друга. Не забыть мне и самого вечера. Седой, моложавый, красивый юбиляр, прослушав многочисленные приветствия, с улыбкой оказал:
— Все, что я сделал в литературе, считаю только началом. Верю — главное, что мне предстоит создать, еще впереди!..
Как молодо, свежо выглядел в тот вечер Александр Александрович! И всем верилось: главная его книга еще впереди. Он еще успеет завершить и роман «Последний из удэге», и создать новые замечательные книги о нашей современности.
Потом был большой концерт, где исполнялись отрывки из фадеевских произведений. Мне почему–то особенно запомнился великолепный танец партизан. Было такое ощущение, что на сцену ворвалась сама тревожная фадеевская юность. Огромный переполненный зал замер, вглядываясь во всадников в черных бурках, словно один из них был товарищем Булыгой, юным Сашей Фадеевым.
Александр Александрович охотно встречался с нами, студентами Литинститута имени Горького. Особенно памятна его беседа о писательском мастерстве, с которой он выступил в нашем конференц–зале. В этот день многие из нас поняли, что такое настоящая поэзия.
— Вспомним знаменитую поэму Некрасова «На Волге», — говорил Фадеев, вглядываясь в наши лица. — Одно из мест этой поэмы начинается с такого восклицания, которое вряд ли способен каждый читатель сразу воспринять эмоционально: «О Волга! после многих лет я вновь принес тебе привет». Это еще условно — «О Волга!» Но дальше мы читаем:
Но вдруг я стоны услыхал,
И взор мой на берег упал.
Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бечевой,
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный похоронный крик —
И сердце дрогнуло во мне.
О Волга!., колыбель моя!
Любил ли кто тебя, как я?
Теперь вам уже хочется воскликнуть: «О Волга!» Вы чувствуете внутреннюю потребность в этой интонации: волна подводного течения, скрытого в стихе, овладела вами и передала вам чувство поэта.
Фадеев любил жизнь. Помню по–ребячьи заливистый смех Александра Александровича, слушавшего в переполненном киевском театре рассказ Остапа Вишни «Зенитка» в исполнении лукавого автора. Фадеев смеялся до слез. А на другой день мы услышали его блестящий доклад о современной литературе, который он сделал экспромтом, не заглядывая ни в какие шпаргалки.
Александр Александрович по–отцовски поддержал многих молодых писателей. В тридцатые годы в его руки попала рукопись повести студента Литинститута имени Горького Леонида Жарикова. Она была очень близка по духу автору «Разгрома» и «Последнего из удэге», певца суровой юности солдат революции. На стихийном семинаре студентов–прозаиков Фадеев подробно разобрал незаурядную повесть Жарикова, отметил удачи, указал на недостатки и выправил всего–навсего один абзац. Но этот абзац стал как бы маяком для автора, и он снова принялся за работу.
— Фадеевский абзац для меня неприкосновенен, — говорил Леонид Жариков. — Я перечеркивал целые страницы, менял сцены и диалоги, а в этом абзаце не изменил ни словечка. Тут не только память о большом художнике, принявшем участие в моей творческой судьбе, но и замечательный пример работы над словом.
Литературный процесс диалектичен, не только зрелые мастера влияют на молодых, но бывает и обратное влияние. Прошли годы. Александр Фадеев написал свой замечательный роман о донецких пареньках и девушках, юных подпольщиках Краснодона, новом поколении шахтерских детей. Роман «Молодая гвардия» и «Повесть о суровом друге» роднит не только любовь к подвигу и высокий романтический взлет, но и мастерское умение перевоплотиться в своих юных героев, понять их психологию, быт, мечты.
Кое–кто упрекал Фадеева в идеализации молодогвардейцев, мол, слишком уж они все красивы. Александр Александрович лукаво отвечал таким читателям:
— А скажите, какие недостатки были у Татьяны Лариной? — И тут же вспоминал тургеневских девушек.
Да, если фадеевские герои и были красивы, то в первую очередь душой. Внутренний огонь делал их красивыми и внешне. Почти документальный роман пронизан глубоким лиризмом. Поэтому–то и список погибших юных героев в финале звучит как трагическая симфония.
Григорий Ершов, автор книги «Глазами друга», волнующе, увлекательно рассказывает о создании романа «Молодая гвардия». Писатель принял от ЦК комсомола социальный заказ и с честью его выполнил. Материал был такой, что, по словам автора, мог прожечь камень. Г. Ершову посчастливилось быть одним из первых слушателей начальных глав романа о краснодонцах. Подтверждая свое повествование убедительными деталями, писатель рассказывает о давней дружбе Фадеева с комсомолом, р щедрой его помощи редакциям молодежных журналов. Хочется, чтобы автор воспоминаний продолжил свои новеллы об Александре Александровиче.
Никогда не забуду одной встречи. Это было после смерти Фадеева. Немолодой водитель такси разговорился со мной о литературе. Помолчал, вздохнул:
— А ведь я Александра Александровича Фадеева возил, и не один год. Большой души человек!
