В своем нью-йоркском доме я прожил к тому времени тридцать лет. Я купил его в 1976 году. Работая на Уолл-стрит, я жил в манхэттенской квартире, которую снимала Лоис, пока мы были женаты. Во время службы меня расквартировали в Форт-Хэмилтоне, и я понял, что жить в квартире мне не нравится. После развода я внимательно изучал объявления и по выходным разъезжал на мотоцикле по городу, осматривая дома. Моя квартира находилась на Риверсайд-драйв, и само место мне нравилось: не только рядом с Гудзоном, но еще и вблизи парка. Я исколесил все пять городских районов, забирался даже в Нью-Джерси и Коннектикут в поисках дома у воды рядом с парковым пространством. Я уже стал думать, что вряд ли смогу найти и то и другое, и уж точно не мог предположить, что нужный мне дом расположен прямо по соседству.
Однажды в 1976 году я катался на велосипеде по Риверсайд-драйв, и женщина, составлявшая мне компанию, указав на пятиэтажное здание, которое мы проезжали, сказала, зная, что я хочу переехать: «Этот дом, кажется, пуст».
Собственно, это был не дом, а два соединенных таунхауса, с северной и южной стороны окруженные двором. Дом, стоявший ближе к центру, граничил еще с одним домом с двором, поэтому по южную сторону владения было метров тринадцать открытого пространства. Здание – большое, величественное и красивое – действительно пустовало. В мэрии я узнал о владельце и отправил ему письмо с оплаченным конвертом для ответа, интересуясь, продается ли дом, и выражая готовность его купить.
Здание принадлежало католической церкви. Раньше оно было частью Вудстокского колледжа, старейшего иезуитского колледжа в США; он переехал в 1969 году из Вудстока на Манхэттен и потом из-за финансовых трудностей, а также из-за потери учеников, которые предпочли суетную жизнь большого города, в 1974 году закрылся. С тех пор церковь пыталась продать дом. Не получалось это во многом потому, что, в то время как северная часть была в 1930-х переделана в многоквартирный дом, южная по-прежнему оставалась домом на одну семью. Таков был первоначальный замысел архитектора в 1899 году, когда Нью-Йорк переживал бум и являл собой образцовый рынок для недвижимости на десять тысяч квадратных футов жилой площади. В церкви уже решили, что дом они смогут продать только в составе какой-нибудь крупной сделки.
Мое внимание привлекло южное здание, и меня беспокоило, что купив оба дома, я не смогу потом перепродать северную часть. Ремонт десяти квартир огромного дома – не то, на что мне хотелось бы тратить свое время и силы. Я работал на Уолл-стрит, управлял хедж-фондом, трудился по пятнадцать часов в день, и, хотя я смог бы заработать, сдавая квартиры внаем или продав их, это было бы для меня пустой тратой времени. Я поговорил с Дональдом Портером, моим приятелем из мира недвижимости, и рассказал ему о здании. Осмотрев его, он согласился купить северную половину владения. В то время галопировала инфляция, рынок недвижимости по всей стране был в сложном положении, процентные ставки взлетели до небес, получить долгосрочные кредиты было очень сложно, но церковь так обрадовалась, что сможет избавиться от зданий, что предложила нам тридцатилетнюю ипотеку по очень низкой цене. Дональд немедленно приступил к ремонту и довольно быстро продал все квартиры. Я же переехал в южное здание.
Я планировал немного пожить в доме, чтобы понять, насколько он мне по вкусу, а уж потом начать его ремонтировать и обставлять. Я продолжал работать на Уолл-стрит и отчаянно пытался пробиться наверх, поэтому располагал очень ограниченным временем. У меня никогда не было такого просторного жилья: я всегда жил в однокомнатной квартире почти без мебели и вот теперь оказался в совершенно пустом пятиэтажном особняке конца прошлого века площадью более трех тысяч квадратных метров.
Как-то раз, вскоре после покупки дома, я отправился осматривать его ночью. Пришлось взять с собой фонарик: освещение было тусклым. После этого я зашел в хозяйственный магазин и накупил там лампочек на 200 долларов. Наверное, хозяин никогда не продавал их в таком количестве. В 1977 году на 200 долларов можно было купить очень много лампочек, но их не хватало для того, чтобы хорошо осветить дом. Однажды я пригласил к себе девушку и нескольких ее друзей, один из них заметил: «Приближается Марди-Гра[23], а у тебя такой большой пустой дом, он очень подошел бы для бала».
Мы сколотили группу под названием «Команда Южного дома», которая состояла в основном из тех, кто был на той вечеринке: три журналиста, юрист, профессор Колумбийского университета, банкир и два финансиста с Уолл-стрит, – и устроили костюмированный бал Марди-Гра. Бал стал впоследствии ежегодным и приобрел известность в Нью-Йорке. Каждый из нас мог пригласить ограниченное число гостей, и мы рассылали особые приглашения… Шли годы, репутация вечеринки крепла, и появлялись люди, которые стали приходить на нее без приглашения. Мы их не выгоняли (это было бы негостеприимно). Мне эта атмосфера напоминала Вудсток.
Гостиную я сделал из комнаты, которую иезуиты использовали как часовню. Там был алтарь, он же один из восьми каминов в здании. Поднимаетесь по великолепной лестнице – и по левую руку оказывается большая столовая, разделяющая этаж пополам, а по правую – закрытая тяжелыми дверями из красного дерева часовня, где по-прежнему возвышается алтарь. Мы убрали дверь, сделали просторный зал для бала, он проходил в столовой под аккомпанемент музыкальной группы. В столовой мы организовали бар.
Бал проходил шесть лет подряд, потому что все эти шесть лет у меня не было времени начать дома ремонт. Когда же ремонт и отделка дошли до такой стадии, что проведение бала стало невозможным, мы отказались от этой идеи.
К 1982 году, через два года после ухода в отставку, я решил приступить к реконструкции. В доме были замечательные изделия из красного дерева и дуба, и я нанял специалистов для их реставрации. В некоторых случаях дерево нужно было сначала очистить от краски. Иезуиты мало интересовались дизайном помещения; они сосредоточивали усилия на попадании в рай, а не на построении мира земного. Инфраструктура, впрочем, была в прекрасном состоянии: конструкция стояла прочно, все трубы и проводка тоже находились в хорошей форме. Нужно было просто почистить дом, чтобы он заблестел. Я пригласил архитектора и дизайнера интерьеров и вместе с последним начал обставлять десять спален; некоторые из них мы приспособили для других целей – так, среди всего прочего, появились библиотека и бильярдная. Лифт изначально поднимался до пятого этажа, но я продлил его до крыши, где обустроил своего рода пентхаус (установил гидромассажную ванну, парную и летнюю кухню) – это дополнительное жилое пространство служило по большей части зоной отдыха. Ресторанный критик из New York Post, как-то раз заглянувшая ко мне, сказала, что это единственное барбекю, которое она видела на Манхэттене.
Здание потихоньку превращалось в мой дом в США. У меня было все, чего я хотел. Однажды ко мне в гости зашла семейная пара с детьми, через три-четыре часа их сын спросил: «А когда мы поедем обратно в Нью-Йорк?» Его семья жила в квартире, все его знакомые жили в квартирах, поэтому он решил, что они выехали за город. А ведь он мог собственными глазами видеть Риверсайд-драйв. Вряд ли я когда-нибудь еще смогу найти такой прекрасный дом…
ВЕРНУВШИСЬ ИЗ «путешествия тысячелетия», мы с Пейдж еще больше уверились, что Китай – следующая мировая сверхдержава. Я писал об этом и выступал с лекциями еще после первого посещения этой страны и много лет, появляясь на телевидении, рекомендовал зрителям учить детей китайскому. Сейчас, когда я сам стал отцом, настало время последовать собственному совету.
Плохое знание иностранных языков всегда казалось мне серьезным недостатком, особенно учитывая, что я занимался международными инвестициями и путешествовал по всему миру. Бывая во многих интересных местах, я понимал, что теряю отличные возможности из-за того, что должен воспринимать многое только через переводчика. Все мы знаем, как много теряется при переводе. Это было серьезное ограничение, и я, как и все родители, которые хотят исправить собственные ошибки и дать детям то, чего сами недополучили, считал очень важным сделать так, чтобы мои дети не прожили всю жизнь, страдая этим недостатком.
В демополисской школе я два года учил французский. В Йеле мне тоже нужно было учить иностранный язык, и, когда я туда поступил, меня направили в группу со студентами, которые тоже два года учили французский. Занятия проходили полностью на французском языке, вел их, как оказалось, француз, и я совершенно не понимал, что вообще происходит. Как я уже говорил, в Йеле я вообще чувствовал себя очень некомфортно: все здесь имели лучшее образование, чем у меня, происходили из лучших семей, многие ходили в частные школы и почти все приехали из зажиточных районов страны. Я чувствовал себя чужаком. Поэтому я стал считать изучение иностранного языка еще более важным.
