Мцыри Поверженного играет сам режиссёр. Порывистая пластика, резкие движения, он - сплошное противоречие. Если сидит на сцене - то спиной к зрителям, если произносит текст, то так, словно в последний раз. И невольно возникают ассоциации с врубелевским Демоном: мечась и извиваясь, он поведает свою историю, задует свечу, которую поставили перед ним монахи, после чего предоставит сцену для следующего Мцыри, которого играет Евгений Поляков.
На сцене постоянно присутствуют шесть девушек, двигающихся как единый организм и выполняющих роль духов, грузинок и рыбок, согласно лермонтовскому тексту и программке спектакля. В руках у них попеременно находятся то бамбуковые палки, то камни, то серпы. Они поют, стучат всеми перечисленными предметами, окружают героев со всех сторон, как некая сила, предрекающая Мцыри неизбежную смерть. Но если в античном театре хор был важнейшей частью целого действия, то в данном спектакле роль девушек в чёрных одеяниях, постоянно суетящихся на сцене, ясна не до конца. Наблюдать за ними вскоре становится не то что нелюбопытно, а попросту скучно.
Третий Мцыри, Мцыри Борьбы (Георгий Фетисов), вступает в схватку с Барсом (Вадим Астафьев). Мцыри и Барс синхронно выполняют ряд одинаковых движений, а на удар поэтического слова приходится удар палки противников. В конце концов Мцыри втроём вновь сплетаются в схватке с Барсом под ударные звуки барабанов. Битва эта представляет собой восточный бой. Мцыри Поверженный и Мцыри, Окрылённый Надеждой, закалывают дикого зверя, и тут же Мцыри Борьбы рассказывает историю встречи с грузинкой молодой. Она не одна, их шесть. Над головой каждая из них держит палку, очевидно, символизирующую кувшин.
Кульминация спектакля - внутреннее поражение Мцыри: под барабанные ритмы девушки с серпами сковывают Мцыри Поверженного со всех сторон, и он, истощённый, обессиленный после борьбы с ними, терпит поражение в стычке с судьбой, роком, с неизбежностью[?] Хор монахов поёт "Горные вершины спят во тьме ночной[?]. Подожди немного, отдохнёшь и ты[?].". А сверху на сцену сыпятся листики. Кружатся и укрывают всё пространство, словно заметая всё под собой[?]
Попытка симбиоза драматического искусства, восточных единоборств и танца не убедила меня, показалась невнятной. Непонятно, в чём для режиссёра актуальность классического текста. Почему он обратился именно к этому произведению великого поэта? Про тройственность главного героя можно понять, но зачем, например, в спектакле присутствует восточная стилистика? В чём её необходимость?
Поэма Лермонтова написана для чтения. Поэтический театр - особый жанр, претерпевающий сегодня кризис. И, наверное, нуждающийся в возрождении. Сама попытка сделать это - идея благородная. Но в этом спектакле всё так и остаётся на уровне идей. "Вроде как" античный хор, "вроде как" восточный стиль, "вроде как" боевые искусства[?] Мало того, текст Лермонтова сам по себе производит впечатление гораздо сильнее того, что мы видим в премьерном спектакле Школы драматического искусства.
Композиция спектакля не представляет собой целостного организма. Монахи поют замечательно (К. Исаев, А. Медведев, И. Бушуев), музыканты играют прекрасно (М. Гришина - виолончель, Н. Льговский - ударные), работа художника (О. Васильева) производит впечатление, но целостной картины композиция спектакля не представляет. И в подобном пространстве вполне можно представить любую другую историю. Каждый элемент существует сам по себе: текст отдельно, музыка отдельно, акробатические трюки отдельно. Почему несчастный Мцыри мечется, извивается, корчится на сцене? Чего он хочет? Ответов на эти вопросы в премьерном спектакле найти не удалось.
Анастасия ПРОКОФЬЕВА
«Парапсихологическое» видение
«Парапсихологическое» видение
ВЕРНИСАЖ
Графика Дмитрия Митрохина из собрания Ю. Русакова в Галеев-галерее
Когда-то давно я увидела митрохинские рисунки грецких орехов. Впечатление было ошеломляющее, пожалуй, сопоставимое с впечатлением от "бутылок" Моранди. В обоих случаях было ясно, что речь не совсем о том, что перед глазами. Что нам исподволь приоткрывают какую-то волнующую тайну мироздания. Что большой художник и с помощью бутылок может поведать о волшебстве природных форм (кстати, аптечные склянки появятся и у позднего Митрохина, но не как знак болезни (хотя, конечно же, он в это время болел), а как лирическая медитация о гранях, отражениях, хрупкости и твёрдости сущего). Грецкие орехи с их твёрдой ребристой скорлупой и "извилистым" наполнением тоже говорили о каких-то таинственных "первоформах", которые природа использует на разных уровнях. Но ещё они оставались орехами - живыми, напористыми, аппетитными.
Дмитрий Митрохин прожил долгую жизнь - 90 лет, захватив и конец XIX столетия, и б[?]льшую часть XX (1883-1973).
Страшно сказать - он начинал выставляться на выставках "Мира искусства" ещё в 1910 году! Но и последние его рисунки, выполненные в пространстве комнаты на Беговой и - с 1963 года - на Скаковой, когда он уже не выходил из дома, - поражают энергией, молодостью, силой.
Как график он мог всё, и всё ему удавалось - оформление книг, ксилография, графика на металле резцом и сухой иглой, рисунки карандашом и акварелью.
На выставке представлен "разный" Митрохин, но, признаюсь, мне милее всего его натурные рисунки, в которых он запечатлел самые простые стороны бытия: дворики трёх близких ему городов - родного Ейска, Петербурга-Ленинграда и Москвы, интерьеры своей комнаты, "штучные" фрукты на столе, мороженую рыбу, цветы и травы[?]
Причём невероятное сияние его натюрмортов и пейзажей с годами вовсе не гасло, что выставка с блеском продемонстрировала. Сужался графический репертуар, но рисунки карандашом, подсвеченные акварелью, остаются молодыми, живыми, сочными.
Этот человеческий тип - артистическая творческая личность - менее всего озабочен громкими, страшными, кровавыми событиями века. Воздух "тайной свободы" даёт ему возможность творить и в 20-е, и в 30-е, и в 60-е годы, не снижая градуса отточенности, свежести, артистической изысканности. Коснулись ли художника беды эпохи? Отчасти да. В войну он потерял любимую жену. Пропал чемодан с рисунками. Исчезли дорогие для сердца вещи. Пришлось переехать в "чужую" Москву. Неизменным оставалось лишь желание работать, рисовать, что помогало преодолевать испытания.
Дмитрий Исидорович, судя по всему, привлекал к себе людей. Приятели-графики любили его изображать. На этих небольших портретах, с которых начинается экспозиция, он всегда собран, строг, напряжённо и взыскующе смотрит сквозь "аристократическое" пенсне (графические портреты В. Воинова и Г. Верейского 20-х годов). Перед нами внешне сдержанный, но внутренне страстный человек.
Сам он себя изображает несколько иначе, с весёлой иронией.
На прелестной маленькой ксилографии 1934 года он запечатлевает себя этаким "скупым рыцарем", окружённым, правда, не сундуками с золотом, а стеллажами с книгами. Над одной из них, только что вынутой с полки, он жадно склонился. ("Автопортрет в интерьере. (Книги)".)
Может, он "книжный червь", которому, кроме книг, ничего не надо? Он и впрямь любил книги, собирал библиотеку, прекрасно книги оформлял. Но откуда же в его графике столько сока жизни, столько любви к обыденности, столько поэзии мелочей?
С более позднего графического автопортрета (1948), помещённого на обложку прекрасно изданного каталога, он и вовсе угрюмый старый брюзга в больших очках, словно у слепого.
И тут он на себя наговаривает! Я уже писала, что его поздние рисунки не менее светоносны, чем ранние, лишены сухости и старческого напряга.
В одной из телепередач режиссёр Пётр Фоменко сказал, что у каждого человека кроме обычных пяти чувств имеются ещё какие-то свои. У Дмитрия Митрохина точно были какие-то неведомые нам чувства - что-то вроде "парапсихологического" проникновения в "душу" предметов "малого" мира, понимание их личностных, индивидуальных проявлений и интенций. Мира плодов, цветов, рыб, склянок и прочей "ерунды".
На листах бумаги с отчётливой изысканностью японской гравюры, но также с невиданным российским напором изображаются "лица" фруктов, трав, орехов, рыб, их непростые индивидуальности, их сложные отношения друг с другом.
"Ананас и апельсин" (1962) - настоящее лирическое стихотворение о взаимоотношениях желтовато-пористого, ухоженного, шершавого и холодно-высокомерного ананаса с сочным, закрытым красноватой плотной кожурой, но податливым апельсином. Суть в том, что это не "сказочное" фантазирование. Художник идёт от "натуры", но видит в ней такое, что мы сами увидеть не в силах.
