Самое показательное, что в ответ на подобные инвективы главный герой, по существу, оказывается неспособен ответить ничего внятного — пусть даже дело происходит в 1999 году, задолго до обрушения башен-близнецов Всемирного торгового центра в Нью-Йорке, а тем более — глобального финансово-экономического кризиса. Точно так же в романе настойчиво проводится мысль о том, что Белоруссия — вовсе не союзник России и в любой момент готова продать Западу любые военные секреты, пусть даже наш Джеймс Бонд нечерноземной полосы возвращается оттуда "в Россию — с любовью", но, как заявил автор в одном из своих интервью "вовсе не исключен вариант, что Наташа — это действительно завербованный агент, искусно подведенный западными спецслужбами к главному герою — военному разработчику..."
Определенный свет на все эти видимые невооружённым глазом противоречия проливает признание Семёна Лопато в любви к братьям Стругацким ("Они повлияли практически на всех"). Да еще специально прочерченная автором параллель окончания своего (хотел поставит это слово в кавычки. — Г.С. ) романа: "Оставалось лишь воспринимать всё стоически и стараться не утратить человеческий облик" — с окончанием фадеевского "Разгрома": "Нужно было жить и исполнять свои обязанности". Соцзаказ — он и в Африке соцзаказ. Не говоря уже о России.
1
Юрий Щербаков. "Парень в кепке". ("Izba Records"), 2009.
Глухой да неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал да бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит да бушует непогода,
Далёк лежит бродяжий путь.
Укрой, тайга его глухая,
Бродяге надо отдохнуть.
Эта пластинка была представлена в конце прошлого года на концерте в театрально-фольклорном центре "Русский Остров". Увы, тогда не добрался, но имел пластинку в виду. Однако в руки она попала только летом.
Но о феномене Юрия Щербакова говорить стоит вне "сезонной конъюнктуры".
"Парень в кепке" вышел в серии "Жестокий романс". Но с известным фильмом альбом если и связан, то только некоторыми темами.
"Само наименование этого жанра свидетельствует о его городском происхождении, о связи с письменной культурой. Корни его уходят, с одной стороны, в народную балладу с ее страстями, доведенными до крайнего обострения, с глубокими нравственными конфликтами, приводящими к страданиям и гибели героя. С другой стороны, "жестокий романс" продолжил традиции "разбойничьих" песен, зародившихся в эпоху народных восстаний. Еще одним источником явилась авторская литература, созданная в духе сентиментализма. Такими произведениями зачитывались городские барышни на рубеже XVIII-XIX веков. Несколькими десятилетиями позже эти сюжеты проникли сначала в слободскую культуру городских окраин, а затем и в сельский быт. В эту же эпоху стал активно развиваться новый стиль сольной песни с инструментальным сопровождением. В городской музыкальный быт прочно вошла семиструнная гитара, в крестьянской среде — различные виды гармоники, отвечавшие эстетике и музыкальному складу новых городских песен. В народе "жестокие романсы" называют "жизненными песнями". В ХХ веке это — самый актуальный, наряду с частушкой, пласт русского фольклора. Он продолжает сохраняться в живом бытовании даже в тех случаях, когда все другие жанры традиционной музыки давно утрачены. Обильный материал для создания новых текстов предоставляют драматические события современной истории: различные социальные катаклизмы, войны и революции — все, что приводит к нарушению привычного уклада жизни", — пишет в предисловии к диску Е.А.Дорохова.
Юрия Щербакова обычно аттестуют как потомственного донского казака-песельника, исполнителя народных казачьих песен и городских романсов Верхнего Дона. Его голос звучит на альбомах ансамбля казачьей песни "Станица" (г. Волгоград) "Как у нашего соседа весела была беседа..." и фольклорного ансамбля старинной казачьей песни "Бузулук" (г. Новоанинский) "Гордись, русская слава", а также на сольной пластинке "Романсы Верхнего Дона". Собственно, с последней и началось моё знакомство с этим великолепным певцом, и с удивительным и прекрасным казачьим романсом.
Щербаков — тот случай, когда превосходная степень не выглядит преувеличением, натянутым респектом, идейным патриотическим славословием.
Юрий Щербаков — это сильный, красивый, открытый голос и полное понимание отображаемого мира. Несмотря на то, что материал пластинки, что называется, "вышел из народа" — "Парень в кепке" — полноценное авторское высказывание.
Неслучайно, некоторые песни альбома "Парень в кепке" известны в интерпретации таких людей как Аркадий Северный, Борис Рубашкин, Константин Беляев.
А из нынешних авторов — схожие сюжеты возникают у донских музыкантов, например, у Дениса Третьякова. Неудивительно, что именно Третьяков выступил в качестве моего наводчика на мир Юрия Щербакова.
Это песни, которые по-настоящему пробирают "до костей, до кончиков". Неподконтрольные, как сама жизнь, истории. Своеобразная встреча большого города и деревни, основания которой уходят далеко в века.
Вот чего здесь точно нет — так это возлюбленной сим миром иронии. Есть суровый смех, беспощадная казачья вольница, русский народный стоицизм.
А там, вдали, за тёмным лесом
Оставил родину свою,
Оставил мать свою старушку,
Детей, красавицу жену.
Умру ли я — меня зароют,
Заплачет маменька моя,
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка никогда.
1
Я РОДИЛСЯ в Чите. Вскоре наша семья переехала в Китай. Мы жили в Маньчжурии. Поэтому мои первые художественные впечатления — китайские. Китайский пейзаж, термосы, циновки, дракон, которого изображают пятьдесят человек на празднике Нового Года, — китайский кич. Вот почему я всегда открыт к чему-то другому. Потом мы немного пожили в Хабаровске, и отца, военного юриста, перевели в Ростов-на-Дону. Ехали мы через Москву, и на неделю остановились в столице. Меня повели в Мавзолей, там ещё был Сталин, так что я видел сразу двух вождей, в Исторический музей и в Третьяковскую галерею. В Третьяковке мне очень не понравилось. Залы маленькие, освещение плохое, всё тусклое, темное, мертвое. Живя в Китае, я очень много смотрел кино: патриотические фильмы, про великих полководцев, про великих художников и композиторов. Оттого статичные картины меня отвращали. Ведь китайские картинки все подвижные. Они по-другому написаны, в них есть мгновение жизни, протяженность события во времени. И в кино все движется. В русской же живописи XVIII-XIX веков меня подавляла мертвящая объёмность изображенного, черно-коричневые тени, статика. Единственное, что мне тогда в Третьяковке понравилось, — это скульптура: каждую статую можно было обойти, потому они казались вполне живыми и подвижными.
В отрочестве в руки периодически попадал журнал "Америка". Там печатали репродукции картин из американских музеев: Кандинского, Клее, Шагала, — и американских знаменитостей: Поллока, Марка Тоби. Это будило воображение. Так я стал приверженцем современного искусства, сам малевал абстрактные акварели. Правда, потом, после маминой критики, я их сжёг.
Как-то с мамой мы оказались в Ленинграде, в Эрмитаже. И главное — посетили верхний этаж, куда обычно никто не ходит: импрессионисты, Ван-Гог, Матисс, Пикассо. Вдруг я увидел оригиналы авангарда — и меня они потрясли.
Хотя к академизму я всегда испытывал и испытываю почтение. Очень благодарен последователю позднего Фаворского, великому художнику Дмитрию Жилинскому, которого считаю своим учителем.
Генетически себя отношу к группе ОСТ, Обществу художников-станковистов — это были социалистические модернисты. Между падением авангарда по окончании Гражданской войны и соцреализмом был большой период социалистического модернизма на базе неоклассики. Были московские соцмодернисты, в основном ученики Фаворского, и были питерские. Они стали первыми по-настоящему советскими художниками, чем отличались от поздних передвижников, которые сидели и ждали, кто победит в гражданской войне, следовательно, чьи портреты малевать надо будет. Тот же Бродский и Керенского писал, и Ленина. Большевики, скорее всего, были этим художникам малосимпатичны, но большевики победили — а жить-то надо…
