пролетарскую демократию. Все дебаты между ними и социал-демократами (особенно с Каутским и Бауэром) были одним большим quid pro quo. Последние называли большевиков недемократичными; большевики отвечали, что реализуют демократию, не чистую демократию, но истинную демократию: демократию для огромного большинства. Но это было невозможно в России, поскольку эта страна могла пойти или намного дальше демократии, или породить деспотизм, при её историко-социальном характере. Это способствовало позициям социал-демократов, к тому же диктатура пролетариата была быстро сведена к диктатуре партии и государства. Защита демократии на Западе могла быть только защитой капитала, но большевики не могли заявлять об этом теоретически и практически, потому что пропагандировали и прославляли революционный парламентаризм. Возможно, один лишь Бордига занял революционную позицию: полное отрицание демократии
107, но этот раскол был быстро преодолён, благодаря его позициям по русской революции и Коммунистическому Интернационалу. Революционеры действовали ниже уровня исторического потенциала. Если "слова преобладали над содержанием" в 1848-м, как говорил Маркс, после 1917-го на Западе, слова маскировали неспособность понять содержание.
Вкратце можно сказать, что именно в период 1848–1917 гг. (следует также помнить о других процессах омоложения, таких как китайская революция, которая произошла в вышеозначенный период) пролетарская революция во время формального господства капитала над обществом была в основном классовой, поскольку пролетариат должен был уничтожить буржуазное государство, учредившись как правящий класс, но также потому что ему нужно было обобщить свои условия для того чтобы позволить осуществиться росту производительных сил, фундаментального условия для достижения коммунизма. Здесь мы обнаруживаем революционный реформизм Маркса и связанная с ним идея, что как только завоёвана власть, можно осуществлять реформы в экономическом аппарате и принимать законы в пользу пролетарского класса, например, о сокращении рабочего дня:
"Сокращение рабочего дня является его (т.е. социализма) основным условием". 108
Это обусловило существование пост-капиталистических стадий до чистого коммунизма. Должна была быть применена также косвенная тактика, притом, что определённое развитие производительных сил было необходимо, так же как и достаточно развитый пролетариат. Надо было бороться против врагов капитала или оказывать давление на капитал через посредничество государства в целях улучшения положения пролетариата, но также развития капитала 109. Когда Маркс писал inter alia феноменологию капитала, он также отстаивал теорию роста. Очевидно, он хотел понять развитие капитала, и не только для того чтобы описать способ его уничтожения (анализ Маркса – это некролог, как говорил Бордига), но также, чтобы продолжать движение вперёд без меновой стоимости, порождающей и развивающей капитал, особенно в странах, где КСП был слабо развит или только должен был начаться. Поскольку революция 1848-го не уничтожила старое общество, надо было понять капиталистическое общество, чтобы понять, как революция может начать новое наступление на него. Надо было также разделаться с различными утопиями, вроде Прудоновского бесплатного кредита!
Люди, которые могли появиться с возникновением новой социальной формы или с поражением старой социальной формы (эти два момента не обязательно совпадают), могли стать революционерами, в то время как те, кто живёт в тот период, когда новый способ производства должен истощить своё содержание часто с лёгкостью интегрируются. Маркс и Энгельс были очевидцами большого перелома 1848-го, но им также пришлось подчиниться стадии развития капитала, особенно после 1871-го. Их революционный реформизм возник в течение этого периода. Неспроста в «Капитале» описано движение КСП и показывал, как пролетариат может бороться с ним, со "змеем их мучений", а также возможность установления коммунизма на основе формального господства капитала над обществом. Ясно, что их позиция была трудной, когда они отказывались отступать после поражения революционного движения чтобы избежать интеграции в ненавистную порядочность буржуазного общества. Использование политики и демократии содержало в себе возможность ещё более разрушительной интеграции, если оно происходило под прикрытием борьбы. Маркс, и особенно Энгельс, были фактически интегрированы демократией. Так, мог быть создан и процветать марксизм и ревизионизм. Поэтому для нас, живущих в период, когда содержание истощилось и когда можно занять действительно революционные и радикальные позиции (хотя это и не заслуживает особого упоминания), именно ранние работы Маркса могут сочетаться с нашей революционной страстью, потому что они уже вышли за пределы капитала и не вступают в компромиссы с его промежуточным развитием, от которых пострадали поколения пролетариата.
Иными словами, революционеры прошлого века должны были глубоко отрицать самих себя, не только в мысли, но и в жизни, т.е. им приходилось работать на укрепление капитала, несмотря на то, что в они были одновременно способным делать негативные заключения об этом развитии. Но, как говорил Гегель, существует риск утратить себя (полное отчуждение) в подобном самоотречении. Это произошло со всем рабочим движением, как ясно показывает теория Бернштейна: движение всё; цель ничто. Она могла представлять развитие человечества только в вечном развитии (в плохом смысле, т.е. в неопределённости) производительных сил, в развитии капитала с его последующим поглощением этим капиталом, притом, что оно должно было по идее отрицать этот капитал. Дихотомия между минимальной и максимальной программами стала ещё одним выражением этого исторического момента, причём последняя стала фиговым листком революции, который неизбежно сдул бы любой порыв социального ветра.
Однако для того чтобы лучше понять значение революции 1917-го, надо отметить, что это была революция внутри контрреволюции, т.е. несмотря на левое движение на мировом уровне революционного перелома не произошло. Поэтому необходимо полное отрицание демократии. Русская революция также не могла поддерживать себя на уровне роста, т.е. сократить капиталистическую стадию, а в некоторых секторах, вообще избежать её. Поэтому она вошла в компромисс с контрреволюцией (т.е. с развитием капитала, поскольку мы размышляем с точки зрения коммунизма). То же самое касается китайской революции и антиколониальных революций. Однако если эти революции непосредственно усиливали контрреволюцию, они также способствовали её концу, поскольку контрреволюция благодаря им достигла своего логического предела, полностью истощив революционный потенциал 1848-го. Вот почему от некоторых значение русской революции остаётся скрытым.
Это показывает фрагментарный характер вклада Бордиги. Он думал о сопротивлении капиталу, но осуществил лишь `реставрацию' марксизма, вернувшись к позициям большевиков (до второго съезда Коммунистического Интернационала включительно), удерживая этим движение в контрреволюционной сфере. Это утверждение возможного сопротивления капиталу может быть понято из двух утверждений Бордиги: 1. марксизм – это теоретическое предвосхищение 110, 2. марксизм – это также теория контрреволюции (в этом он очевидно отличался от Корша). Теперь, когда стадия контрреволюции миновала благодаря возрождению феномена революции (1968), теоретическая деятельность Бордиги должна быть преодолена.
Теория диктатуры пролетариата, чьи корни восходят к якобинцам французской революции и Бабёфу, была подхвачена Буонарроти и в слегка иной манере Флорой Тристан, С. Борном и некоторыми чартистами, процветала у Бланки
