Наследовавший Свиблово после смерти Льва Афанасьевича Плещеева его сын Андрей оказался рачительным хозяином. Хозяйственные документы 1620-х — 1630-х годов отметили, что он увеличил пахотную землю, расчистив запущенные поля и дополнительно распахал целину. В описях села значится, что кроме крестьян, обрабатывающих землю, в нем живут также деловые люди, то есть занимающиеся каким-то ремеслом. При А. Л. Плещееве была построена вместо обветшавшей старой новая церковь, как и прежняя, деревянная. Сам Андрей Львович в Свиблове жил не так уж много, поскольку служил воеводой в разных окраинных юго-восточных городах, но, видимо, любил свою вотчину, судя по его заботам о ней.
В 1658 году, после смерти Андрея Львовича, Свиблово перешло во владение его брата Михаила Львовича.
М. Л. Плещеев оставил по себе память как о человеке, обладавшем дурным характером: ругателе, спорщике, вздорном скандалисте, выделявшемся даже среди придворных московского двора, где местнические споры и драки отнюдь не были редкостью. Свою службу Плещеев начинал стольником при Алексее Михайловиче, когда тот еще был царевичем, и таким образом был его другом детства. Став царем, Алексей Михайлович выручал его из разных переделок, но иногда и он был не в силах покрыть его безобразия. В 1649 году Плещеев заспорил о месте с князем Хилковым, явно более родовитым, чем он. Царь уговаривал Плещеева отступить, тот упорствовал, тогда боярская Дума приговорила наказать Плещеева, и он «в жилецком подклете был бит батогами». В 1655 году во время войны с Польшей Плещеев не сумел исполнить приказа доставить хлебные припасы в армию — и свалил вину на князя Хованского, между прочим, своего соседа по вотчине на Яузе; клевета, конечно, обнаружилась, и дело вызвало шумное разбирательство. Подобных поступков за Плещеевым набралось так много, что Боярская дума, припомня их все (в том числе, как он еще в юности во дворце «на лубке» написал «хаю (то есть оскорбительную ругань. — В. М.) стольнику Федору Одоевскому»), постановила в совокупности за все вины «кнутом его бить, сослать в Сибирь, а поместья и вотчины раздать в раздачу». По этому приговору можно понять, как сильно досадил боярам своими выходками Плещеев. Однако царь «для праздника Рождества» смягчил боярский приговор: Плещеев был лишен придворных чинов, разжалован в простые дворяне, и велено было считать его «вечным клятвопреступником, и ябедником, и бездушником, и клеветником». Однако Плещеев продолжал служить при дворе, двигаться по чиновной лестнице, и в 1682 году в день венчания на царство царей Ивана и Петра, по его заявлению, что-де служит он государям 49 лет, он получил звание боярина. Три года спустя Михаил Плещеев умер.
В 1692 году Свиблово по наследству досталось малолетней племяннице Плещеева «девке Марье», которая, будучи круглой сиротой, жила в доме своего дяди и опекуна Кирилла Алексеевича Нарышкина — родственника, соратника и собутыльника Петра I (во «всешутейшем и всепьянейшем соборе» его называли «святейшим патриархом компании»), в войнах он занимался снабжением армии, успешно руководил саперными и инженерными работами, был комендантом Петербурга и губернатором Москвы.
В 1704 году Марья Плещеева умерла, и Нарышкин завладел Свибловым, объявив, что она перед кончиной сказала, что завещает Свиблово ему, и ее слова подтверждает ее духовник. На таком шатком основании Нарышкин и вступил во владение Свибловым.
Нарышкин развернул в своем новом владении большое строительство.
В 1708 году была построена каменная церковь Живоначальной Троицы с приделом великомученика Георгия и каменная колокольня. Троицкая церковь в Свиблове, как и в других имениях Нарышкиных, выстроена в стиле нарышкинского барокко.
Нарышкин наладил кирпичное производство, поэтому он широко использует кирпич: «Полаты, и погребы, и людские покои, и солодовенный завод каменной же» — перечисляет опись хозяйства Свиблова тех лет. Кроме каменных построек в ней значатся: «Светлицы и конюшенный двор, и людские покои, и хлебные анбары деревянные, мельница на реке на Яузе о четырех поставах, двор мельника, а в нем живут два иноземца, да в том же селе четыре пруда с рыбами».
Кирилл Алексеевич Нарышкин был известен своей жадностью и корыстолюбием: будучи дерптским оберкомендантом, он заселил в 1708 году Свиблово «мастеровыми людьми» — из пленных шведов, переведя свибловских крестьян в другие свои вотчины.
Для обустройства усадьбы Нарышкин широко использовал трофейную добычу. Уже цитировавшийся камер-юнкер голштинского герцога Берхгольц, побывав в Свиблове, записал в дневнике, что в новых палатах Нарышкина много добра, «награбленного в Лифляндии, где он так нехристиански свирепствовал, когда сжег Нарву и Дерпт. Даже разукрашенные рамы его свибловского дома сохраняли имена и гербы тех немецких баронов, из чьих замков были взяты».
Следы пребывания пленных шведов в Свиблове сохранялись еще в начале XX века: это трофейный шведский колокол на колокольне и надгробия со шведскими именами на старом заброшенном кладбище.
Церковь Живоначальной Троицы в Свиблове в процессе восстановления. Фотография 1995 г.
Однако Плещеевы не признавали прав Нарышкина на Свиблово и после почти двадцатилетних судебных процессов вернули имение в свой род. К. А. Нарышкин, покидая Свиблово, вывез всё, вплоть до дверных ручек, разорил дом и хозяйственные постройки. Иван Дмитриевич Плещеев, которому досталось Свиблово, не имел средств восстановить имение.
Но тут на лето 1722 года пустой нарышкинский дом снял герцог Голштинский, он на свой счет обставил его мебелью. В. А. Капустин называет герцога «первым дачником» прияузских деревень.
В конце XVIII века наследники Плещеевых продали Свиблово генерал-майорше Высотской, и Высотские владели имением до начала 1820-х годов.
С конца XVIII века Свиблово перестало быть помещичьим хозяйством, и барский дом, и дома в окрестных деревнях сдавались под летние дачи.
В 1801 году в Свиблове снимал летом дачу Н. М. Карамзин.
«Прекрасный сельский домик и в прекрасных местах», — так характеризует Карамзин свою дачу. «Более трех недель живем в деревне, — сообщает он брату, — хотя не далее осьми верст от Москвы, но в городе бываем редко, и то на час. К счастью, время хорошо, а места еще лучше; живем в тишине, иногда принимаем наших московских приятелей; читаем, а всего более прогуливаемся. Я совершенно доволен своим состоянием и благодарю судьбу. Моя Лизанька (его жена, урожденная Е. И. Протасова, с ней Карамзин обвенчался весной 1801 года. — В. М.) очень мила, и если бы узнали ее лично, то, конечно, полюбили еще более, нежели по одной обязанности родства».
В первое лето пребывания в Свиблове Карамзин был счастлив; рядом была любимая и беззаветно любившая его жена, они ожидали ребенка. «Я благодарю ежеминутно Провидение, — пишет он брату, — за обстоятельства моей жизни, а всего более за милую жену, которая делает меня совершенно счастливым своей любовью, умом и характером. Вам я могу хвалить ее. Бог благословляет меня и с других сторон. Я через труды свои имею все в довольстве; желаю только здоровья Лизаньке и себе; желательно, чтобы Бог не отнял у меня того, что имею; и нового мне не надобно».
Лиза в марте благополучно родила дочь, которую назвали Софьей. «Я уже люблю Софью всею душою и радуюсь ею», — пишет Карамзин ближайшему своему другу И. И. Дмитриеву.
Однако вскоре обнаружилось, что у Лизы развилась чахотка, что она «слаба грудью» и потому никак не может поправиться после родов. Доктора советовали вывезти ее за город. Карамзин снимает дачу опять в Свиблове. На этот раз он ехал туда с тяжелым сердцем. «Здоровье есть великое дело, и без него нет счастья, — писал он перед отъездом брату, — а еще прискорбнее, когда болен тот, кого мы более себя любим. Бог видит, что мне всякая собственная болезнь была бы гораздо легче».
Хотя Карамзин и надеялся, что «сельский воздух поможет Лизаньке», но дела шли все хуже и хуже. Полторы недели спустя после переезда в Свиблово он сообщает брату: «Она очень нездорова, и самые лучшие московские доктора не помогают ей. Она день и ночь кашляет, худеет — и так слаба, что едва может сделать два шага по горнице. Я не могу теперь радоваться и дочерью; все мне грустно и постыло; всякий день плачу, потому что живу и дышу Лизанькою».
Елизавета Ивановна Карамзина скончалась 4 апреля 1802 года. Карамзин был в отчаянии. «Остается в горести ожидать смерти в надежде, что она соединит два сердца, которые обожали друг друга», — так писал он о своем состоянии брату.
Карамзин живет воспоминаниями о жене, и на следующее лето он снимает ту же дачу, где был так счастлив и пережил такое горе, но где все было полно «милой Лизанькой». «Бываю по большей части один, — рассказывает он брату о своей жизни на даче, — и когда здорова Сонюшка, то, несмотря на свою меланхолию, еще благодарю Бога! Сердце мое совсем почти отстало от света. Занимаюсь трудами, во-первых, для своего утешения, а во-вторых, и для того, чтобы было чем жить и воспитывать малютку…»
