сделать)?
Полтора века прошло, как мы повторяем «Сказки Афанасьева» — и будем помнить о нём Бог весть сколько. А имён сказателей мы не знаем (ну каких-то знает, но они уж точно ничего не получили.
Афанасьев просто яркий пример славы.
Но он называется этнографом, фольклористом, собирателем, а не писателем — вот в чём штука. Это был бы простой вопрос, если мы можем чётко разделить позиции документалиста и писателя, но в нагем случае это не ситуация триггера, а ситуация плавного вереньера, что делает непрерывным отрезок между крайними позициями.
А в современной литературе есть популярный пласт подслушанных разговоров, подсмотренных историй и вообще всякого «из жизни».
И получается, что, если ты воспринимаешь текст вместе с сознанием того, что он «настоящий», «несёт подлинное знание из жизни», ты его ценишь (как бы вынуждаем обществом ценить) выше, чем если бы он целиком был выдуман.
При этом происходит игра, как в своё время в художественной оценке явления «лучший бард среди физиков, лучший физик среди бардов» — при этом то, что мимо нот, извиняется точными науками, а то, что не защитился, извиняется вокалом. Но теперь это явление современного рынка, и я как раз хочу понять, как оно сопрягается с литературой.
Именно поэтому важен казус Михаила Шишкина, что вставлял в романы раскавыченные куски дневников, случай Антона Понизовского, что интервьюировал людей на рынке и в больнице для книги «Обращение в слух», Линор Горалик, что собирала короткие анекдотические истории из жизни окружающих её людей и многих других авторов и собирателей.
Бормотограф
Случай Алексиевич ведь, по сути, феномен публикатора.
Была традиционная литература, уважение к которой нам вбивали в школе — долго сидеть, кусать перо, выбежать на двор в одной рубашке, выебать дворовую девушку, забежать обратно и написать стихотворение.
А тут предлагается текст нового (для нас) рода.
Не феномен не старой литературы постоянного мытья полиэтиленовых пакетиков, а нового типа, когда ты ставишь магнитофон и — вуаля!
Эта надежда отражена в одном известном произведении 1953 года, где писатель Смекайло был обладателем бормотографа, который сам называл ещё «говорильной машиной». Бормотограф имел сбоку небольшое отверстие: «Достаточно вам произнести перед этим отверстием несколько слов, а потом нажать кнопку, и бормотограф в точности повторит ваши слова. Писатель без такого прибора — как без рук», — утверждал Смекайло. — «Я могу поставить бормотограф в любой квартире, и он запишет всё, о чем говорят. Мне останется только переписать — вот вам повесть или даже роман».
Гости этому удивлялись: «А я где-то читал, что писателю нужен какой-то вымысел, замысел…
Смекайло им отвечал: «Э, замысел! Это только в книгах так пишется, что нужен замысел, а попробуй задумай что-нибудь, когда все уже и без тебя задумано! Что ни возьми — всё уже было. А тут бери прямо, так сказать, с натуры — что-нибудь да и выйдет, чего ещё ни у кого из писателей не было».
Оказалось, впрочем, что Смекайло как бы случайно забывал бормотограф в гостях и потом слушал, что говорят хозяева. Но хозяева оказались тоже не лыком шиты и ржали и кукарекали в отверстие бормотографа.
Но Смекайло не терял надежды, хоть за этими заботами и не написал ни одной книги.
Правда фотографии
К вопросу о подлинности примыкает знаменитая история со снимком фотографа Дуано «Влюблённые» (1950).
В 1993 году произошёл суд (судились персонажи) и попутно выяснилось, что снимок постановочный.
То есть, то, что было сорок лет (правда, долгое время фотография пролежала под спудом) «подлинной жизнью» оказалось жизнью срежиссированной.
Дело не в том, что решения судебной системы особенно взвешены и окончательны (вовсе нет), но именно в зале суда традиция обычно выясняет свои отношения с новацией.
Может, успешный автор в жанре «вербатим» в будущем будет похож на режиссёра, у которого на фильме работает команда юристов, регулирующих все отношения с актёрами — то есть, с персонажами). Но продолжая экскурс в историю фотографии, я должен расстроить людей, которые не знают, что часть фотографических свидетельств Отечественной войны — тоже суть кадры постановочные.
Чтобы не удлинять текст фотографиями — вот она, рядом. Именно — художественной, а не достоверности.
Мы понимаем, что нет ничего более манипулятивного, чем военный репортаж, потому что он всегда обращён к смеси логики и эмоций. Между 1939 и 1945 годом ни в одном из воюющих государств не возможна была точка зрения, в рамках которого достоверность — превыше всего. Во времена отчаяния и ужаса, когда мир стоит на краю, подлинность изображения уступает его функциональности. Среди советских женщин-фотографов известны прекрасные профессионалы Галина Санько (1904–1981) и Наталья Боде (1914–1996).
Обе оставили поразительное фотографическое наследие времён войны (не говоря уже о снимках других лет). Но хотелось бы проанализировать наши ощущения от трёх фотографий.
Часто обыватель требует подлинности, сам не понимая зачем, не зная, как он будет оперировать с этой подлинностью — и современная цивилизация предоставляет ему подлинность.
Обыватель, впрочем, может превратиться в исследователя — не отвергая ничего, он может разобраться если не в тайнах мироздания, то в самом себе.
Понять, что именно вызывает в нём горе и ненависть, желание взяться за оружие.
Забегая вперёд, скажу, что подлинность сама по себе не всегда исчерпывающее достоинство свидетельства.
Есть известный снимок Галины Санько «Групповое фото узников лагеря № 5. Петрозаводск. 28 июня 1944 года», изображающий детей за колючей проволокой финского концлагеря — понятно, что Петрозаводск был осовобождён в этот день и пока он был оккупирован финскими войсками, никто бы не дал фронтовому корреспонденту Санько снимать там что бы то ни было. Однако у нас остаётся впечатление, что узники ещё внутри, за колючей проволокой, и выйти не могут. В какой-то мере это фото — постановочное, но именно что — «в какой-то мере».
Дети ещё вчера были узниками и сохраняют своё положение, смотря в объектив.
Второй пример со снимками Натальи Боде — вот убитый солдат под дорожным указателем (Это снято под Сталинградом), и ещё один снимок, который называется «Немцы ушли», который изображает одну сохранившуюся стену дома с надписью, оставленной детьми "Мама! Мы с папой каждый день приходим сюда…»
Меж тем, есть такой вполне фильм «Две женщины и “Тигр”», заподозрить который в недоброжелательстве к двум фронтовым фотографам невозможно. И вот в нём, безо всякого смущения рассказывается, как автор снимка на вопрос «Где же нашлась такая надпись?» отвечает: «А мы сами это написали». А немецкий солдат под указателем оказался перетащенным с другого места. Если кому неинтересно пересматривать
