Теперь об одежде. Перед выходом в море мы получили специальное обмундирование, которое носят экипажи подводных лодок. Поверх тонкого шерстяного белья мы надевали темно–синие рейтузы и фуфайки, а потом погружались в подходившие к подмышкам здоровенные штаны, подбитые мехом изнутри. Все это плюс меховая куртка с капюшоном, называемая «канадкой», и грубые яловые сапоги превращали нас в итоге в неповоротливых и на первый взгляд тепло одетых «полярников». Шапка предназначалась для появления на мостике, а в лодке мы носили так называемые фески — маленькие шерстяные шапочки, напоминающие академические. И все равно было прохладно. Чтобы нагреть подводную лодку — этот омываемый холодной водой огромный стальной резервуар, — потребовалось бы иметь на борту настоящую теплоэлектроцентраль. А где ее поместить? И поэтому температура в отсеках никогда не поднимается выше десяти градусов.
Итак, первая помеха сну — холод. Кроме него шумы множества механизмов, оглушающих команд из репродуктора, и струйки воды сверху — конденсат теплого внутриотсечного воздуха на холодном металлическом корпусе «Северянки». Традиционную флотскую формулу «Если хочешь спать в уюте, спи всегда в чужой каюте» мы приняли буквально и старались днем забраться в одну из кают командного состава во втором отсеке. Там было несколько комфортабельней и более спокойно, чем на койках носового отсека. Во всяком случае, как говорится, жить было можно, а Сережа Потайчук всегда утешал нас, напоминая, что факиры спали даже на гвоздях.
Особенно неуютно становилось во время зарядки аккумуляторной батареи. В надводном положении лодка сразу превращалась в своеобразные качели, и начинался сопровождающий зарядку всепроникающий искусственный сквозняк. Мощные вентиляторы, установленные рядом с дизелями, засасывали атмосферный воздух и, не допуская опасного скопления газов, выделяющихся из аккумуляторных элементов, гнали его по всем отсекам. Тут уже не спасали ни меховые куртки, ни защитная поза под одеялом — колени к подбородку — некое подобие вопросительного знака.
Спрятаться от холода в это время было негде. Что же мы делали? Привыкали. И привыкли — никто из нашей шестерки не заболел.
Если к холоду пришлось привыкать, то от умываний, наоборот, отвыкали. В океане заправиться водой негде, и из соображений экономии ее не подавали в магистрали умывальников по двое–трое суток. А в «умывальные» дни вода появлялась лишь на несколько часов. Разумеется, вся упомянутая выше обстановка наложила на нас некий отпечаток «дикости». Если бы кто‑нибудь из нас — небритый, немытый, взъерошенный, в странном одеянии — попал в обычную обстановку, то, пожалуй, его бы приняли за «беглого каторжника» или за «снежного человека».
За нашим здоровьем следили медики Зуихин и Грачев. Несколько раз они организовывали «баню» — обтирание тела ватой, смоченной в спирте, отчего вата приобретала цвет сажи. Дважды в неделю население «Северянки» подвергалось подробному медицинскому осмотру: измерялось давление, проверялся слух, зрение и так далее. Между прочим, у всех без исключения физиологические показатели за время плавания несколько ухудшились. Затем медики несколько раз в день измеряли влажность, состав и температуру воздуха в отсеках — исследовали так называемый микроклимат. В зависимости от результатов распределялись немногочисленные электрогрелки по отсекам и устанавливался порядок работы внутрилодочной вентиляции.
Чтобы как‑то восполнить недостаток воздуха и солнца, врачи провели необычное для подводной лодки мероприятие — облучение матросов и научных сотрудников кварцевой лампой. Кают–компания была задрапирована простынями, и в этом убеленном пространстве в белых халатах и шапочках священнодействовали Зуихин и Грачев. На нас, обнаженных до пояса, надевали темные очки, и хотя весь цикл облучения длился три–пять минут, на следующий день выяснилось, что под действием искусственного солнца некоторые даже обгорели. Наибольшую дозу лучей заполучил сам Зуихин, в течение дня много раз случайно попадавший под свет лампы. Кожа с его лица сходила пластами и восстановилась только к возвращению. И все‑таки подводное солнце — замечательная вещь: после облучения чувствуешь себя бодрее и перестаешь обращать внимание на такие мелочи, как сырость и сквозняки.
В тот день, когда несколько человек кряду спросили у меня, когда же наконец закончим работу и ляжем на курс к родным берегам, мы, чтобы скрасить суровое однообразие нашей жизни, решили выпустить юмористическую стенгазету под названием «Осьминог». Радаков весь день рисовал (первый раз в жизни!) осьминога, и к ужину был готов великолепный экземпляр, судорожно сжимавший щупальцами первые буквы заголовка. Такая творческая удача сыграла для Радакова роковую роль. С этого времени замполит смотрел на него не иначе как на живописца. Иван Андреевич призвал к жизнедеятельности Володю Крупина и подрядил его и меня писать стихи. Чувствуя, что от судьбы не уйдешь, Володя укрепил на полочке портативную пишущую машинку и после некоторого раздумья застучал. Вторая шуточная газета именовалась «Рыбий глаз». И здесь Радаков проявил недюжинные способности: из‑за стекла иллюминатора на нас глядела лупоглазая рыбина с накрашенными помадой губами. Содержание обеих газет составляли карикатуры с зарифмованными надписями к ним.
Стенные газеты просияли светлыми пятнами в напряженных буднях и пользовались успехом. Последующие выпуски ожидались с нетерпением. В эти минуты и возродился к жизни Володя Крупин. Вместе с Масленниковым он попал на лодку перед самым отходом, и на берегу их не успели переодеть в подводников. Но для «папани» все‑таки нашлась у кого‑то лишняя пара теплых брюк, «Огонек» же вынужден был открывать подводный мир в «партикулярном» платье — в пиджаке, узких брюках и полуботинках. С первых дней Володя, тяжело переносивший качку, был приговорен к койке. Однако он постоянно заставлял себя приходить в кают–компанию к завтраку, обеду, ужину и вечернему чаю и героически принимал пищу, стараясь одолеть морскую болезнь, и в конце победил. В последние дни плавания, воскресший и бодрый, он сновал по лодке, интересовался всем и вся, оказывал нам техническую помощь в составлении отчета и в то же время цепким репортерским оком выхватывал нужные фрагменты для своих будущих очерков.
Всеобщую симпатию завоевал Масленников. Да и трудно было относиться иначе к добродушному и прямому Серафиму Сергеевичу. Скромность и мягкость «папани» проявлялись неизменно. И даже когда он вел съемку, то никогда не обнаруживал ни капли репортерской назойливости, которая казалась нам неизбежной после первого рейса. В своем пребывании на «Северянке» Серафим Сергеевич не видел ничего эпического. За свою долгую жизнь он неоднократно плавал и много видел, поэтому особенных восторгов от встречи с морем он не выражал, но и не проявлял уныния, хотя создавшаяся обстановка обрекла его на вынужденное безделье. Снимать через иллюминатор бесполезно — мало света. Снимать атлантические пейзажи нельзя — непогода. Снимать внутри лодки — на это с лихвой хватило двух дней. Все остальное время «папаня» боролся за собственную бодрость духа и постоянно участвовал в разгоравшихся «козловых» баталиях.
Как и все моряки, подводники любят коротать время за «козлом» — так непоэтично названа почему‑то интересная игра в домино. Качка не качка, а «козлятники» могли просиживать любое время, с вожделением ударяя тяжелыми костями в упругий деревянный стол. Иногда, впрочем, их выживала из кают–компании научная группа, которая собиралась для подведения итогов за день.
…Между тем плавание продолжалось. По–прежнему штормило, а временами находили снежные заряды. Так на Севере называют кратковременный снежный буран. Заряд налетает внезапно, видимость сразу снижается, иногда до нескольких метров. Снег и ветер десять минут — полчаса господствуют в природе. И вдруг опять ясно, а снежного заряда и след простыл. Снег, как правило, мокрый и набивается в любые закоулки. Во время заряда вахтенный штурман включал радиолокатор, и на его зеленоватом экране, изображавшем в уменьшенном масштабе водное пространство вокруг нас на несколько десятков миль, светлыми точками вспыхивали рыболовные суда. Благодаря локатору вероятность столкновения была сведена к минимуму даже в самом густом тумане. Но однажды мы едва избежали этой опасности.
Вечером 11 января вахтенный штурман неожиданно дал сигнал срочного погружения и заставил «Северянку» нырнуть сразу на 100 метров.
— Выключить эхолоты! — скомандовал по радио Степан Жовтенко.
Ринувшись в центральный пост, я столкнулся с Шаповаловым, который бежал туда из своей каюты. Что случилось?!
Вглядываясь в темноту атлантической ночи, вахтенный штурман заметил слабые огни какого‑то судна. В этот же момент огни попали в поле зрения вахтенного наблюдателя. Ну что же, огни как огни, пусть светят. Но обнаруженное судно начало быстро приближаться. Гораздо быстрее, чем позволяют возможности рыболовных судов. И вот, когда не осталось сомнений в том, что прямо на «Северянку» на высокой скорости идет военный корабль, штурман искусно погрузил подводную лодку и принял меры для уменьшения ее звуковой заметности. Мы до сих пор не знаем, что за корабль шел на нас и было ли это случайностью, но все происшедшее остается фактом. В тот момент нам, научным сотрудникам, оставалось только одно — восхищаться четкими, доведенными на тренировках до автоматизма действиями подводников. В нужную минуту десятки людей сработали, как единый, хорошо отрегулированный механизм. Лодка нырнула мгновенно.
