Когда в результате инсульта Лидию Георгиевну частично парализовало, коты из квартиры исчезли. Выяснилось также, что на садовом участке в Грузине (она получила его как блокадница) у нее жило еще десятка два собак. Не дождавшись своей хозяйки, собаки разбежались по участкам и терроризировали местных садоводов.
Вынужденно расставшись с млекопитающими, тетя Лида обратилась к птицам. Она стала приманивать в квартиру голубей и мало-помалу их приручила. Что было, пожалуй, не так уж сложно. Навещая в эти дни тетю Лиду, мы с женой чувствовали себя то ли посетителями птичника, то ли свидетелями Золотого века в границах одной питерской квартиры.
Из-под наших ног вспархивали голуби. Они вили гнезда на шкафах, сидели на люстрах и, воркуя, расхаживали по столу. В лице тети Лиды цивилизация без остатка возвращала себя природе. Слой за слоем книжные полки покрывались голубиным пометом. Лишь самые ценные для нее бумаги тетя Лида припрятала от птиц в изголовье кровати, которую по-археологически называла раскопом.
В заоконном ящике для цветов я обнаружил мертвых голубей. Держась за стены, она дотаскивала их до ящика и там аккуратно складывала. Я хотел было вынести их на помойку, но она запретила. Я (улыбка терпеливого) спросил ее, думает ли она, что голуби оживут. Она (спокойствие посвященного) ответила, что это не исключается. Голуби, конечно, не ожили, но и явных признаков разложения в них тоже не наблюдалось. Они как бы высохли.
До чего все-таки глупа юность. Сейчас, годы спустя, я понимаю, чем были для нее эти мертвые птицы. Скорее всего, возвращением к уходу отца, главного мужчины ее жизни. И предчувствием всеобщего воскресения.
Входя в несколько патетический регистр, можно утверждать, что по судьбам Юрия Валентиновича и Лидии Георгиевны колесо истории проехало со всей основательностью. Ужасы блокады и тихий абсурд мирных будней. Сложности в получении заграничных изданий и невозможность покинуть территорию СССР. И если Кавказ еще находился в зоне досягаемости, то с майя дело обстояло куда хуже. Что бы ни говорил Юрий Валентинович о «кабинетности» своего труда (примечательно, что эта присказка не помешала ему в конце жизни посетить Мексику и получить ее высшие награды).
Но ограничивать сходство судеб Лидии Георгиевны и Юрия Валентиновича пресловутым колесом было бы неверно. В их жизни была заключена какая-то глубинная мучительность, как заключена она в кашле курильщика или плаче ребенка во сне. Этот диссонанс с окружающим миром не зависел по большому счету ни от каких исторических драм. Впрочем, широкие обобщения применительно к чьей-то жизни – дело неблагодарное. Жизнь состоит из тысячи эпизодов, очень разных, часто – противоречивых, и несводима к формуле. Разумнее ограничиться кратким эпилогом.
После инсульта у Лидии Георгиевны был инфаркт, и она умерла в 1992 году. Инсульт оказался роковым и в жизни Юрия Валентиновича. От развившейся после инсульта пневмонии в 1999 году он умер в коридоре одной из петербургских больниц. Внезапное исчезновение, характерное для него при жизни, сопровождало его и в смерти: о том, где именно он умирал, коллеги и родные узнали лишь через несколько дней. Ни на одном из «престижных» городских кладбищ Юрию Валентиновичу, далекому от власти, бизнеса и криминала, места не нашлось. Имея в виду эту посмертную его неустроенность, его ученица и биограф Галина Гавриловна Ершова сравнила смерть Кнорозова со смертью Паганини. В чем-то это сравнение применимо и к его жизни. Невозможность посещать изучаемую страну заставляла его играть на одной струне.
По ряду причин труд Лидии Георгиевны о происхождении осетин при ее жизни не вышел. После ее смерти директор Кунсткамеры Рудольф Фердинандович Итс обещал мне книгу непременно издать. Но он тоже умер. С машинописью книги я пришел в Отдел Кавказа, где работала Лидия Георгиевна. Там только пожали плечами. «Сейчас такое время, – сказали мне, – что мы не имеем средств публиковать даже живых. А вы хлопочете о мертвых». Они по-своему правы. В сравнении с мертвыми у живых проблем гораздо больше.
Моя бабушка и королева Елизавета (заметки к юбилею)
О бабушках пишут редко, даже к столетию. Если, конечно, это не какая-нибудь выдающаяся бабушка – например, ныне покойная королева-мать. О Елизавете я вспомнил как о бабушке образцовой и, так сказать, общепризнанной. Выражаясь на туркменский лад, бабушке всех англичан. Моя собственная бабушка, Наталия Михайловна Адамишина, такой известностью не обладала, она была бабушкой только двух человек – меня и моего кузена Петра, – но, кажется, именно поэтому в свой столетний юбилей заслуживает особого внимания. Она родилась позже Елизаветы (в 1907-м) и умерла раньше нее (в 1989-м), так что даже в отношении долгожительства они находятся не в равных позициях. Стоит ли говорить, что и судьбы их сложились по-разному.
Моя бабушка появилась на свет в семье школьного учителя Михаила Прокофьевича Адамишина. После непродолжительной жизни в Прибалтике они переехали в Петербург, где в их распоряжении была квартира с прислугой на Троицком проспекте.
Жизнь директора гимназии до октябрьского переворота была вполне благополучной. Бабушкины воспоминания тех лет: искрящиеся снегом шубки детей, яркий, какой-то даже не петербургский румянец на щеках – словно из цветного кино, сменившегося черно-белым. Пересекая время от времени Троицкий проспект, я всякий раз думаю о том, что именно отсюда, отправив семью на Украину, прадед ушел добровольцем в Белую армию. В памяти бабушки – домашний траур по Государю и его семье.
В 1920 году генерал П.Н. Врангель обращается к дедушке Елизаветы, Георгу V, с просьбой принять разгромленную Белую армию (ее потом примут другие страны). Георг не отвечает. Англичане увлечены скупкой дешевого зерна, отобранного продразверсткой. Думаю, что, даже если бы Георг тогда и ответил белому генералу, у моей бабушки было бы не много шансов встретиться с Елизаветой. Прежде всего потому, что прадед, хоть и не вернулся в Питер, за границу ехать не собирался. Он отправился к семье на Украину – туда, где его никто не знал, и продолжил работать учителем в советской школе. Иногда (не вдаваясь в детали) выступал как ветеран Гражданской войны. Во Вторую мировую войну прадед уже не воевал, но – он до нее дожил, что, учитывая его биографию, само по себе было достижением.
Во Вторую мировую войну Елизавета запрещала топить камины в Букингемском дворце, чтобы, чего доброго, не подумали, что ей живется лучше ее подданных. На скорбном фоне А.А. Жданова, объедавшегося в блокадном Ленинграде ананасами, это, конечно, был поступок. Что же касается моей бабушки, то у нее никогда не было ни камина, ни подданных – за исключением разве что ее учеников. В начале войны ей приходилось решать задачи другого рода. С двумя маленькими дочерьми она ехала в эвакуацию. И разумеется, тогда она еще не была бабушкой.
По дороге у нее украли чемоданы, и она привыкла обходиться без вещей. Сметану на южном базаре продавали на пригоршни, и она научилась подавлять в себе брезгливость. Учительскую зарплату ей выдавали школьным цементом (его насыпали в старые наволочки), который было принято продавать на том же базаре. Вот на это у нее не хватило сил: мысль, что с цементной наволочкой ее увидят ученики, казалась ей невыносимой. Когда она вернулась из эвакуации в Киев, ее комната оказалась занятой соседями по коммуналке. В ожидании освобождения комнаты несколько месяцев бабушка прожила у дальних родственников (никто не умеет унижать так, как дальние родственники). А она все не впадала в отчаяние, с двумя детьми у нее не было такой возможности. Суммируя бабушкин военный опыт, я бы сказал так: она вполне могла распорядиться не топить камины, но для красивых жестов жизнь предоставляла ей очень мало материала.
Хорошо помню нашу коммуналку на бульваре Шевченко. Крысы, сосед-алкоголик, очередь к единственному умывальнику с холодной водой (более подробное мытье осуществлялось в бане). Картинка вроде бы удручающая, но… Есть ведь и другой ракурс: бабушка в нарядном платье идет преподавать биологию в 44-ю киевскую школу. Номер остался в памяти потому, что он на единицу меньше ее педагогического стажа (чтобы закончить с запомнившимися цифрами: ее пенсия впоследствии составляла 58 р. минус рубль, вручавшийся почтальонке). Учительское служение преображало бабушку и поднимало ее над коммунальными буднями. Оно, кстати говоря, производило впечатление и на неученое большинство нашей квартиры – даже на тех, кто когда-то захватывал ее комнату. Бабушкины же ученики посещали нас до самой ее смерти.
Одним из ее учеников был выдающийся поэт Наум Коржавин (бабушка знала его как Эму Манделя). «Вокруг нее всегда создавалась атмосфера доброты и, говоря сегодняшним языком, абсолютной порядочности», – написал мне о бабушке Коржавин. Один из самых искренних русских поэтов, в том же письме он прибавил: «Я к ней всегда относился хорошо, хотя предмет ее я не любил, и он мне не давался».
