Дмитрий Сергеевич полагал, что подобный типаж ушёл в прошлое, пока не встретил его в конце 1980-х в лице Леонова. Бывший парторг Института культуры был назначен на престижный пост директора Библиотеки Академии наук СССР. Внешность, интонация и манера поведения совпадали полностью, вплоть до молчаливого самоустранения окружающих. В лице Леонова «трамвайный хам» поднялся на высшую ступень: статус главы академического учреждения легитимизировал все его действия, что бы он не вытворял.
На мой вопрос – как подобная личность могла занять столь значимый пост – Дмитрий Сергеевич ответил, что сын лагерного надзирателя Леонов во время службы в Институте культуры подлостью настолько снискал благорасположение партийных верхов, что даже был рекомендован на пост директора Библиотеки ООН в Нью-Йорке. Леонов имел библиотечное образование и знал английский язык; поскольку библиотека ООН всегда была советской вотчиной, то проблем не было. Подводил послужной список: переход с анекдотического поста парторга Института культуры на престижную должность директора Библиотеки ООН вызвал бы насмешки, а посему Леонова на полгода назначили заместителем директора БАН. В 1988 г. там произошёл пожар, прежний директор попал в больницу, и Леонов занял его кресло. (Разумеется, после пожара путь в Нью-Йорк был заказан.)
На второй вопрос – как после того, что Леонов был дважды схвачен за руку при попытке торговли редкими библиотечными книгами ХVIII века, причём один раз ему удалось даже вывезти их за границу, всё ему сходит с рук, даже явная уголовщина – Дмитрий Сергеевич ответил, что Леонов явно кому-то нужен, раз власти им довольны и во всём его покрывают, несмотря на все протесты и Лихачёва, и ряда видных учёных. (Были названы фамилии и протестующих, и покровителей Леонова – мне они ни о чём не говорили). О сыне лагерного надзирателя и парторге от культуры узник Соловецкого лагеря говорил с нескрываемой брезгливостью: я никогда не видел его таким.
Говоря о происхождении Леонова, Дмитрий Сергеевич процитировал своего ученика академика А.М. Панченко, чей отец, возглавлявший Библиотеку Пушкинского Дома, пошёл добровольцем и был убит в бою. Когда Панченко узнал, что Леонов родился в конце 1942 г. в Караганде, то произнёс: «Когда одни сражались – другие размножались». В академической среде это стало афоризмом.
За полтора десятилетия после запомнившейся беседы я забыл о Леонове, пока в мае не купил его книгу, изданную в 2013 г. Раскрыв, с удивлением узнал, что Леонов не только оставлен в прежней должности, но и решил защищать от меня память А.В. Савина. Своими словами написанное Леоновым пересказать крайне сложно (если не невозможно вообще); приведу обширную цитату.
«Однако ушедший из жизни А.В. Савин и его коллекция не дают покоя и сегодня некоторым книжникам. В недавно вышедшей объёмной книге известного французского коллекционера и писателя, доктора филологических наук Ренэ Юлиановича Герры Андрею Савину посвящён небольшой очерк под заглавием « Андрей Савин и Гавайский университет» (Герра Р.Ю. Когда мы в Россию вернёмся… – СПб.: Росток, 2010. – С. 562). Меня неприятно удивило, почему в полустраничном тексте столько неуважения и пренебрежения к деятельности владельца «Русского библиофила»? Может быть, потому, что коллекционер Савин был серьёзным конкурентом Р. Герры по собиранию материалов русского зарубежья? В изложении Р. Герры Андрей Владимирович в 80-е годы « подвизалс я» в антикварном магазине при издательстве ИМКА-Пресс; работая в РБ, заставлял « раскошеливаться покупателей» ; книги « продавал за бешеные деньги» и т.п. В конце книги Р. Герра предполагает, что за проданные русские книги в Гавайский университет А.В. Савину « там даже памятник поставили» . Прочитав это, я связался с Патрицией Полански – библиографом Гавайского университета. Её отзыв о А.В. Савине был в высшей степени доброжелательным. Она хорошо знала его книжный магазин на улице Ламартина. Никакого памятника на Гавайях Савину, конечно, не существует». (Леонов В.П. Библиотека Академии наук: Опыт биографии. – М.: Наука, 2013. – С. 137.)
По прочтении сего отрывка я перечитал страницу о Савине и никакого неуважения и пренебрежения к его памяти не нашёл. Восторгаться им не могу – в моей книге и в этой реплике он нарисован именно таким, каким был – без гнева и пристрастия. Как у любого человека, у Савина были свои достоинства и свои недостатки – сейчас у него есть Высший Судия, которого едва ли заинтересует мнение о нём моё или Леонова. Покой мой память о Савине не нарушает – как я говорил, вспомнил о нём лишь при рассказе об исчезнувшем книжном русском Париже. Вспомнил достаточно бесстрастно: сводить счёты с покойным, если бы у меня таковые с Савиным были, – не в моем обыкновении. Знакомы мы были более двух десятилетий; несмотря на то, что мы ровесники, ни малейшего следа дружеских отношений не было. Взаимная приязнь была основана на деловых отношениях книготорговца и коллекционера, и о разнице в нашем статусе мы никогда не забывали.
Повторяю: коллекционером Савин не был, и конкурентом , тем более – серьёзным , быть мне никак не мог. Савин был удачливым книготорговцем, и главной его удачей было то, что он жил в эпоху, когда у него уже не стало конкурентов: не считать же таковым какого-нибудь Лемперта! Словом « коллекция » Леонов называет собрание самых разных материалов, связанных с эмиграцией, которые Савин унаследовал от отца и собрал сам. Меня такое заинтересовать не могло: я достаточно строг в отборе. Савин собирал всё, что зачастую выкидывали, это похвально. История школ, типографий и скаутских кружков зарубежной России, как и всё, что им собрано, безусловно, интересно – но я ведь подобное никогда не собирал! (О своём собрании рассказывал многократно, не хочу повторяться.) Меня интересуют исключительно литература и искусство Серебряного века в их высших проявлениях, а не счета из русского магазина или протоколы собраний русских шофёров!
Данные слова – не акт неуважения к памяти конкурента Савина: каждому своё. Повторю, что личных недоразумений между нами не было и не могло быть: Савин был заинтересован во мне как в клиенте, особенно на раннем этапе деятельности. Когда после продолжительного знакомства букинистические наклонности возобладали в нём над добросердечными отношениями, я без какого-либо сожаления и без выяснения отношений с ним расстался. К этому времени Савин уже не испытывал острой нужды в деньгах и потерю клиента пережил спокойно.
Как доктор филологических наук не могу не отметить ряд неточностей в словоупотреблении Леонова. 1) При характеристике толщины книги следует употребить определение объёмистый , а не объёмный, ибо объём имеет любая книга вне зависимости от толщины. 2) Я не являюсь писателем (это профессия: литератор со специализацией в художественной литературе) – я автор книг, мемуарист, историк литературы и искусства. 3) Я не являюсь книжником – понятие объединяет обширный круг лиц, получающих доход от книгоиздания и книготорговли – я собиратель печатной продукции зарубежной России. 4) Моё имя Ренэ, фамилия не склоняется по женскому типу (Леонов, очевидно желая меня уязвить, сделал это трижды). Великодушно прощаю доктору педагогических наук, профессору, заслуженному деятелю культуры РФ Леонову его вопиющее невежество. Как мне рассказал Дмитрий Сергеевич, малограмотность и косноязычие Леонова в сочетании с возвышенным стилем его «монографий» однажды побудили выступить в редком для него жанре газетного фельетона (Лихачёв Д.С. Интеллектуал с одним л // Литературная газета, 1996. – № 40).
Леонова неприятно удивили мои строки о Савине – меня же поразили четвертьвековое пребывание замаранного автора на почётной должности и выход в свет издания, напечатанного со всей возможной роскошью. Книга всего в 199 страниц одета в прекрасный прочный переплёт и суперобложку, напечатана крупным шрифтом с большими полями на добротной белой бумаге, множество цветных фотопортретов Леонова. Тираж не указан; нет и указания, что «издание осуществлено за счёт средств автора». Разбор «научного труда», занявшего у автора пять лет (с. 10), предоставляю библиографам и психиатрам, скажу лишь, что новая книга Леонова произвела впечатление тоскливой безнадёжности более чем пресловутый «Библиотечный синдром».
Непонятен её жанр: сборник эссе? мемуары? панегирик ряду западных библиотечных чиновников? Предложенный автором термин «монография» явно не подходит – значения термина он не понимает. Рассуждение о космическом смысле Петербурга (явная клиника!) соседствует с жизнеописанием некой Нюкши, причём суть её добродетелей постичь нельзя. Б о льшую часть раздела о Савине (с. 123–138) занял не разбор достоинств книготорговца (по версии Леонова – коллекционера ), а публикация переписки Леонова с органами следствия. Поражает число обширных цитат – по любому поводу и без повода. Всё это снабжено автокомментариями со справочным аппаратом, не говоря про ссылки внутри текста. (Если упомянут Карл Маркс, то обязательно указаны годы жизни: издание научное!) Просмотр книги (читать ее невозможно) приводит к выводу, что автору было позволено залить наукообразным вздором неосквернённую белоснежную площадь страниц.
