Третий тезис: поскольку Советский Союз породил ГУЛАГ, то есть построил ад на земле, то все советские социальные достижения порочны, преступны и не подлежат восстановлению ни в коем случае. Нигде и никогда! Во веки веков! Любой возврат к советской практике — это насилие, ужас, тьма, "железный занавес", беззаконие, репрессии, расстрелы, война… сплошной мрак и ГУЛАГ. Всё, что угодно, хоть конь в яблоках! Только не плановая экономика, только не социальное равенство, только не системный, рациональный, стратегический подход в решении общественных и государственных задач.
Таким образом, Гулаг и мёртвый пророк его Солженицын — важнейшие элементы колониальной программы, заготовленной для России архитекторами Нового мирового порядка. Когда русские дети покушаются на сей "светлый образ" мы отчётливо слышим и гул, и скрежет. Вся огромная машина "гулагопроизводства" начинает дребезжать и извергать из себя стоны и всхлипы, хрипы и сдавленный лай.
Первый сорвался с цепи неутомимый Минкин, главный ротвейлер газеты "Московский комсомолец", издания, прозванного в народе "Московским сексомольцем" (в 90-е годы на его страницах обильно печатали свои объявления столичные проститутки). Это тот самый Минкин, который 22 июня 2005 года опубликовал статью "Чья победа?". В этой грязно пахнущей заметке Минкин написал о том, как жесток и неуспешен был Сталин, как нелеп был подвиг советских солдат, опрокинувших Гитлера. Свои выкладки Минкин завершил откровенной гнусностью: "Может, лучше бы фашистская Германия в 1945-м победила СССР? А ещё лучше — в 1941-м! Не потеряли бы мы свои то ли 22, то ли 30 миллионов людей. И это не считая послевоенных "бериевских" миллионов… Мы освободили Германию. Может, лучше бы освободили нас? Свобода от сталинизма пришла бы в 1941-м, а от захватчиков — в том же 1945-м, максимум в 1948-м".
Теперь Минкин публикует свой донос на юношей, покусившихся на священного идола религии ГУЛАГа, он "патриотично" бьёт морщинистой лапкой в грудь и восклицает: "Шпана, которая повесила чучело Солженицына, глумилась над прахом человека, который заслужил награды во время Великой Отечественной войны, на фронте. …Они не остановятся. Они никогда не останавливаются сами. Хулиганы не умеют останавливаться, воры не умеют, бандиты, насильники, серийные убийцы. Их останавливает только тюрьма, только страх наказания".
В 1993-м году Минкин призывал президента Ельцина силовым способом покончить с Верховным Советом и его сторонниками. После этого улицы Москвы обагрились кровью, палаточный городок у Дома Советов был расстрелян из пулеметов, погибло более тысячи человек… В 2016 году Минкин призывает президента Путина посадить в тюрьму подростков, бегающих по ночной Москве с чучелом Солженицына.
Прошло 23 года… Минкин не поменялся! Всё так же требует расправ, полон праведного гнева, ездит туда-сюда на теме Гулага и преступлений Сталина, мечтает о репрессиях против патриотов.
А вот высказывание "правозащитника" Юрия Самодурова, его взвинченный комментарий к фотографии с чучелом Солженицина: "Накал гражданского противостояния в России растёт также из-за двусмысленности непризнания, полупризнания Кремлём преступлений Советского государства и Сталина преступлениями против человечности. Всё это и ведет людей к такой форме выявления своих взглядов, к агрессии, которая фактически на грани, или уже за гранью, нацизма".
Все это крайне симптоматично, заслуживает пристального внимания и всестороннего отдельного исследования. В рамках данной статьи у меня есть возможность рассмотреть один "факт", упомянутый Минкиным. Хотелось бы немного коснуться биографии самого Александра Исаевича. В ней, несмотря на обилие исследователей его жизни, осталось немало "белых пятен". Коснусь одного из них.
30 ноября 1991 года в окружной газете "Пограничник" мой старший товарищ полковник Юрий Федорович Жуков опубликовал беседу с жителем Санкт-Петербурга Николаем Петровичем Графчиковым, который во время войны служил в батарее звуковой разведки 794-го отдельного артиллерийского разведдивизиона под началом капитана А.И. Солженицына. Прочитав интервью, я вначале не поверил своим глазам. История ареста Солженицына предстала совершенно в другом свете. За этой простой историей сквозила тайна развития диссидентского движения в СССР и его покровителей из андроповского КГБ. Я решил съездить в гости к Графчикову и посмотреть в глаза этому человеку.
Встретил меня седовласый высокий старик, немногословный и суровый. Он в более грубых выражениях повторил то, что я прочёл в интервью. Было это четверть века назад. По сей день я абсолютно уверен, что рассказ Графчикова правдив. Вот текст интервью, записанного Юрием Жуковым:
— Николай Петрович, как для вас началась война? При каких обстоятельствах произошла ваша первая встреча с А.И. Солженицыным?
— Война застала меня в Ленинграде. Я работал сварщиком в литейном цеху на заводе им. Калинина. Вскоре был эвакуирован в Казань. Просился на фронт, но отказывали — бронь. Потом пообещали: смонтируете заводское оборудование — отпустим.
В 1942 году призвали — в Саранск, где формировался разведдивизион. Командиром дивизиона был назначен капитан Пшевченко. А я попал в батарею звуковой разведки, которой командовал лейтенант Солженицын. Он только что военное училище закончил.
— Каково было первое впечатление о комбате?
— Скажу откровенно, мы его недолюбливали. Неразговорчив был. Самолюбивый, высокомерный. Держался всё время особняком.
Три месяца проучились — и на фронт, в 1-ю ударную, под Ленинград. Потом все Белорусские фронты прошли…
— Изменилось ли отношение к командиру?
— Нет, потому что он не изменился. Как был нелюдимым, затворником, таким и остался. Я старшиной был, всё снабжение — через меня. И офицерские пайки разносил по блиндажам. Принесёшь, бывало, так офицеры поговорят с тобой, папиросой угостят, спасибо скажут. А к Солженицыну зайдёшь — молча кивнет на стол: положи, мол, и все. Сейчас вспоминаю, даже самому удивительно. Под его началом с 1942 по 1945 год. Так вот, за всё это время мы с ним ни разу не разговаривали. Нет, команды, конечно, он отдавал. А так, чтобы просто поговорить, — никогда. Однажды, помню, ехали на позицию. Смотрю: немец к лесу бежит через поле. Я вскинул винтовку, а Солженицын вдруг как закричит: "Старшина, не смей!" Я, конечно, подчинился, но до сих пор так и не пойму, почему он запретил стрелять?
Как ни зайдёшь к нему — всё что-то пишет. У него чёрный портфель был, с которым он никогда не расставался. Видимо, приёмник прятал, потому что связист всегда монтировал ему нелегальную антеннку.
Помню, как-то жена к нему приезжала. Дня три прожила в его землянке. Вроде бы хотела остаться, но командир дивизиона Пшевченко был против.
— В 1-й главе "Архипелага ГУЛага" Александр Исаевич Солженицын описывает момент своего ареста. Где в это время находились вы? Что предшествовало этому событию:
— Я читал "Архипелаг", и должен сказать, что Солженицын, описывая свой арест, мягко говоря, во многом слукавил. Впрочем, всё по порядку. Предыстория его ареста такова. Это было в феврале 1945 года под Дюссельдорфом. Где-то в полночь он поднял батарею по тревоге. Мы погрузили технику на машины и выдвинулись на новую позицию. Разместились в заброшенном помещичьем доме. Солженицын распорядился слить воду с радиаторов машин, развернуть станцию. Вывели кабели через окно, и посты пошли по льду озера. Морозно было. Пурга метёт. Включили станцию — работает, а связи с постами нет. Ищем комбата, чтобы доложить, а он словно сквозь землю провалился.
Командир связи батареи капитан Овсянников принимает решение послать бойцов проверить кабель. Солдаты ушли, но в назначенное время не вернулись. Это вызвало тревогу. У нас был строжайший приказ: технику, а она была в то время уникальной, совсекретной, ни в коем случае врагу не сдавать. Ищем комбата — нигде нет. Овсянников берет командование на себя, посылает разведчиков. Те вскоре возвращаются, докладывают, что в непосредственной близости от нас — немцы.
Овсянников приказывает срочно сворачивать станцию, но машины не заводятся — воду-то слили. А где возьмёшь кипятку? Погрузили всё на полуторку, стали толкать. Немцы всё же обнаружили нас, открыли огонь. С полкилометра протащили на себе машину по глубокому снегу. Разведчики выручили — отыскали где-то лошадь. Станцию перенесли на дровни. И вовремя — мина угодила прямо в машину. Короче говоря, станцию нам удалось спасти. К рассвету вернулись на старую позицию. Я — босиком. Валенки бросил. Снега было по пузо, все ноги стер. Но это так, к слову. Вспомнилось вдруг.
Потом отдыхали, приводили себя и технику в порядок. На вторые сутки, уже к вечеру, смотрю: идёт Солженицын, а с ним два офицера СМЕРШа.
— Как вы догадались, что из СМЕРШа?
— Так они представились. А потом спросили: кто старший? Отвечаю, что пока я (офицеры ушли куда-то). Они говорят: "Выделите, старшина, двух человек для сопровождения капитана Солженицына в штаб бригады". "Есть", — отвечаю. Назначил связиста рядового Галкина и ещё одного бойца, не помню фамилию, откуда-то с Белоруссии. Тут же они все и ушли. Помню, обратил внимание на Солженицына. Он был без пистолета. В руках — неизменный чёрный портфель.
