Ознакомительная версия.
В чем принципиальная разница (кроме материального выражения призов) между драматургическим конкурсом «Евразия», организованным Николаем Колядой, и конкурсом «Действующие лица»?
— Вот тем и отличается, что, при всем моем огромном уважении к Николаю Коляде, они уже много лет присылают к нам на конкурс по двадцать пьес. И если в них поменять местами авторов, зашифровать фамилии, то можно считать, что это одна пьеса много-много-многоактная, они друг от друга ничем не отличаются, за редким исключением. К сожалению. Это очень узко направленный стиль. Очень хорошие ученики своего замечательного мастера. Это одно из направлений современной драматургии — «школа Коляды», но это не школа российской драматургии. То же самое и его конкурс. Невозможно себе представить, чтобы на его конкурсе победили пьесы той же самой Улицкой и Гришковца.
Скажите, к вам часто приходят неизвестные драматурги «с улицы» и есть ли шанс у этих пьес быть прочитанными и поставленными?
— Очень часто. И скажу вам совершенную правду, я разговариваю с любым, кто приходит. Я открываю пьесу, читаю первую страницу, к сожалению, мои старость, опыт и самоуверенность разрешают мне после первой страницы либо выбросить это немедленно в мусорное ведро, либо отдать в литературную часть и сказать: «Ребят, почитайте внимательно и ответьте что-то», либо продолжать читать дальше, что бывает крайне редко. Вот так я впервые совершенно случайно в конверте обнаружил пьесу Степанычевой из Саратова, которая потом уже на конкурс прислала другую пьесу («Дважды два пять»). Я прочел ее пьесу и сразу же подумал, что пьеса очень талантлива, замечательна. Я бы ее стал ставить, если бы не одно но — там был бесконечный мат и я не хотел, чтобы это звучало со сцены. Но пьеса написана очень талантливо. Я не поверил, что это написала 18-летняя девочка. Я написал ей: «Следующую пьесу обязательно пришлите». Она прислала и завоевала первое место на конкурсе. Мои студенты сейчас как раз играют дипломный спектакль по этой пьесе.
Что бы вы хотели сказать драматургам, посылающим свои произведения на ваш конкурс?
— У меня есть ощущение, что большинство драматургов, особенно молодых, не ходят в театр, что они пишут пьесы в расчете, как сегодня принято говорить, на какой-то виртуальный театр. Они думают, что сядут за компьютер, выберут какие-то фигурки и те будут играть. Поэтому я бы очень хотел, чтобы драматурги, присылая пьесу на конкурс или принося ее в этот театр, знали, что на самом деле в этом театре играют Альберт Филозов, Татьяна Васильева, Лев Дуров, Сергей Юрский, Ольга Гусилетова, Ирина Алферова и понимали: вот эту роль может сыграть этот артист, вот эту роль этот, вот эти декорации могли бы быть на этой сцене расположены так-то и так-то… Поэтому когда драматург пишет, что действие происходит в безвоздушном пространстве между планетами Марс и Юпитер, и зеленая змея, летающая и говорящая с красным шариком, говорит красному шарику: «Слушай, шарик» и т. д., — то он ничего не понимает в театре… Или предлагает какой-то такой свой театр, который быть может кто-то из его сверстников и придумает. Я хотел бы, чтобы драматург все-таки представлял себе, что и как делать. И предлагал театру может быть сложную технологическую задачу, но творческую, а не некую мифическую. Драматург должен, когда пишет пьесу, подумать о том, что вот хорошо бы, когда его мама и папа придут на спектакль по его пьесе, чтобы ему не было перед ними стыдно — если он молодой, а если взрослый, то чтобы его дети пришли, стали слушать, и детям тоже не было стыдно. Какие-то простые вещи. Зрители должны все, что видят и слышат в театре, соотносить со своей жизнью, постигать что-то.
А потом, самое главное, чтобы это было интересно. Людям в театре должно быть интересно.
Интервью с Дмитрием Быковым
И. Г. Вас называют постоянным возмутителем спокойствия, репейником, чрезвычайно язвительным человеком. Вас радует такая оценка? Ведь на самом деле вы белый и пушистый в душе.
Д. Б. Меня, конечно, радует такая оценка, и не потому, что я такой черный и колючий, а потому, что я пытаюсь несколько расширить границы общественной терпимости, по-научному говоря, толерантности. Это мне кажется очень важным, потому что когда люди привыкают терпеть меня или кого-нибудь другого несогласного и любой другой вариант ершистости, то они от этого становятся толерантнее в целом, поэтому я не то чтобы сознательный возмутитель спокойствия, но я люблю иногда говорить вещи, которые не совпадают с официальной или общепринятой точкой зрения. Потому что люди, говорящие то, что предсказуемо, преследуют совершенно конкретные цели. Я знаю нескольких людей, которые очень любят поговорить о том, что добро — это хорошо, что надо быть добрым, что надо быть ласковым с мамой. Есть даже такое содружество людей в сети, которые занимаются пропагандой того, как важны хорошие отношения в семье, человеческие отношения. Надо помогать больным детям, надо, обязательно. Кто же скажет, что не надо помогать больным детям? Не надо разрывать на части чеченских детей, разве вы хотите, чтобы разрывали чеченских детей? Но, как правило, такой прием — это прием ложной идентификации. Например, надо помогать чеченским детям, а государство им не помогает, поэтому надо уничтожить российское государство, которое этим детям не помогает, а вместо этого делает бум, ну и так далее. То есть, это человек, который отождествляет себя с чем-то добрым и прекрасным, а потом с чем-то ужасным, и потом уже невозможно это разделить. Поэтому я против повторения банальностей. Потому что когда человек повторяет вещи банальные, он это всегда делает зачем-нибудь и с целью, как правило, это цель корыстная. Поэтому я никогда банальностей стараюсь не повторять, кроме тех необходимых случаев, когда нужно ну уж совсем внятно напомнить какие-то вещи. Вот в искусстве повторять банальности можно и даже нужно. Но в критике я работаю как диагност, а в остальном нет, я могу себе позволить говорить вещи нестандартные.
И. Г. Скажите, Дмитрий, как Вас на все хватает? Насколько я понимаю, Вы успеваете и писать статьи, и создавать книги, и постоянно общаться с разными людьми, как в сети, так и в реальной жизни. Высокий темп жизни для вас норма? А как к этому относится ваша семья? Вам удается уделять внимание жене и детям?
Д. Б. Я собственно ничего абсолютно не успеваю. Я очень мало успел по сравнению с другими людьми. Например, если посмотреть, сколько успел Сергей Шойгу, то я успел минимально. Писать нетрудно. Напрасно думают, что писать трудно, конечно, это процесс трудоемкий, но это труд приятный, точно так, как считают, что секс это тяжело, так как, занимаясь сексом, человек теряет сил и энергии столько, сколько требуется на разгрузку вагона дров, если он будет не очень интенсивно работать. Такие вещи бывают, ничего ужасного, нормально. Я не считаю это каким-то аховым подвигом. Я успеваю мало. Я уже много раз рассказывал, что пишу прозу по субботам и воскресеньям, все остальное время — работа. На самом деле, если бы я писал то, что хочу, и так, как хочу, то я бы написал уже гораздо больше, романов у меня уже было бы штук восемь. А у меня их только четыре. У меня просто нет времени физически поехать посмотреть какие-то вещи, без чего роман не состоится. Я хочу написать хороший производственный роман. Мне для этого надо поехать в Сибирь, но я сейчас не могу. Наверное, придется делать это где-то в августе. Притом, за счет чего я экономлю время, так это потому, что у меня нет никаких хобби, этого мне не надо, никаких занятий, кроме литературы, у меня нет. Детей мало вижу, но когда их вижу, я, естественно, ими занимаюсь, но то у них кружки, то у меня кружки. Так что, я мало делаю. Надо больше, гораздо больше. Много писателей, что ли, в России? Писателей очень мало и пишущих мало. Надо все успеть, столько интересных событий происходит.
И. Г. Почему политические стихотворные сатиры и памфлеты, в которых явно присутствуют и рифма и ритм, Вы пишете прозаической строкой, не так, как стихи?
Д. Б. Потому что это статья по большому счету. Что тут еще сказать?
И. Г. Насколько мне известно из ваших заявлений, Вы не любите Интернет, вернее Рулинет. Вас там даже нарекли «бонвиваном Интернета». Как Вы относитесь к подобным нападкам в свой адрес?
Д. Б. Интернет-литература очень вторична. Литературные страсти сами по себе ужасны, а сетевые тем более. Главное, что сетевые говорят, вот мы белые, пушистые и талантливые, а все остальные получают деньги за свои произведения, продаются. Это такая типичная отмазка непрофессионала. Сейчас уже затихли эти склоки в Интернете, потому что все, что в Интернете существовало и пыталось пробиться на бумагу, успокоилось, и мы увидели, чего это стоит, 90 % того, что печатается в сети, это просто говно. Это либо очень вторичное говно, байки, либо там в сети кипят такие социалистические романы, дикие африканские страсти, где люди орут друг на друга, ссорятся, мирятся и серьезно к этому относятся, а этого делать не надо совершенно, это не может быть настоящей жизнью. Я как-то писал о том, что, конечно, умирать за литературу приходится всегда, но обидно умирать за плохую литературу, что какой смысл? Поэтому я очень резок. Шостакович как-то раз сказал одному молодому музыканту, когда тот ему сыграл: «Очень хорошо, но лучше пить водку». Так вот в литературе лучше пить водку, она менее губительна. Поэтому к Интернету я как к форме легитимизации литературного процесса отношусь отрицательно. «Я выложил в сеть свое произведение» — то есть как бы опубликовал, к такой публикации я отношусь очень плохо, это неинтересно. Это скопление дурных подпольных инстинктов. Графоман любой ужасен, а когда этот графоман в своей тусовке еще что-то значит, то это вообще ужасно. А как вы знаете, своя тусовка есть у всех, даже самый бездарный текст соберет поклонников. Так что это трагедия. Я очень не люблю публичного дневника. Человек пишет о себе в расчете на то, что это прочтут окружающие. Есть несколько типажей в сети. Есть романтическая девочка, есть мальчик — брутальный мачо, который комментирует военные события с политической точки зрения, и т. д. Любой, у кого есть ЖЖ, — это человек с явной психической патологией. Я себе завел пароль исключительно для того, чтобы заходить иногда в ЖЖ, когда там обсуждают меня, но я читаю там про себя какие-то чудовищные вещи и вношу какую-то ясность. Я не был там-то и там-то, я не говорил того-то и того-то, у меня есть доказательства, извинитесь, пожалуйста. Чаще всего они извиняются.
Ознакомительная версия.
