— И остался бы там…
— Не смогу жить. Они — как муравьи. А тут родина."
Какой же это злодей с такими рассуждениями? Быт у него иной, чуждый для помора, так у каждого народа свой быт, не хочешь — не лезь в него. А приезжему племяннику, настроенному против России, Гриша Фридман чуть морду не набил:
"— Сейчас, дядя, новые времена. В банках хранятся не рассольники и борщи, а зелень и капуста, — подал голос из угла кучерявый племянник.., но хозяин холодным взглядом осадил парня, поставил на место…
— Затарились русские люди, приготовились к долгой осаде, и никакой принудиловкой и притужаловкой, никакой бедою в бараний рог не согнуть. Никому на Западе нас, русских, не понять. Такой чудный народ. Мы вроде бы как трава под бревном, уже едва дышим, а всему миру глаза застили, завистью по нам кипят. Будто мы живем на горе золота, а они на куче навоза. Как бы и одним днем думаем, ничего не копим, никому не кланяемся, но к будущему, как пионеры, всегда готовы. На Западе работают, чтобы денежки копить, а мы — гостей радовать…" Вот тебе и банкир Гриша Фридман, вот тебе и личутинское отношение к герою. Владимир Личутин, как и все природные русские люди, никаким ксенофобом не является, но опять же как все природные русские люди чужесть иных обрядов, традиций, религий чувствует за версту и смешиваться с ними, изменять своим обычаям не желает. И потому он воспринимает Гришу Фридмана именно, как свою заморскую птицу, относясь с уважением, но и с отчуждением. Вот и в романе "Миледи Ротман" поморский банкир Гриша Фридман смотрится этакой интересной, даже чем-то завораживающей заморской птицей. Кстати, очень интересна трактовка русских и евреев в толковании Фридмана, это ведь как бы Личутин считает, что его герой — еврей — может так думать. "Мы, евреи, невинные, капризные зайцы: путляем от елки к елке, что-то наискиваем, словно бы на той вот елушке хвоя слаже будет. Шмыг, шмыг, а ушки на макушке, а сердечко дрожит… Думают, если евреев на свете меньше, то хлеба больше; решили, что евреи чужой хлеб съедают. А мы вздерг даем, мы спать не даем и потому на наш каравай рот не разевай… Русские — лисы, а мы, евреи, — зайки, путляем, путляем, вроде бы живем без прицела. Они нас гонят, а мы рады. Ведь мы, зверье лесовое, — не враги, нам друг без друга — амба, крышка... Мы лису кормим плотью своей, она нас гоняет. Много зайца наплодилось, значит, много лис... Мы все впряжены в одно ярмо, в один хомут и бредем по одному замкнутому кругу. Пока не упадем… И лисы, и зайцы…" Правда, самозванец Ротман зайцем себя не считает, не за тем записывался в евреи, но о нем и разговор другой. В конце романа Фридман переезжает в Архангельск — советником к губернатору, весь в ожидании больших дел. Собирается туда же и Ротмана вытащить. По-моему, этой его деловитости и самодостаточности завидует по-хорошему Иван Ротман. Он и есть — главная загадка романа. Человек, видящий всю фальшивость перестройки и ее лидеров, презирающий Горбачева и ненавидящий Ельцина, единственный во всей Слободе борец, решившийся в октябре 1993 года отправиться на баррикады Дома Советов. Заступник за русский народ. И еврейство его — это некое русское геройство среди русского же разгильдяйства. Это тот же русский сталинский американизм тридцатых годов, в котором американского — одно название. Так и в еврействе Ротмана — еврейское одно название. Недаром дружок его Гриша Фридман никак Ивана за еврея принимать не хочет, он со своим еврейством еще чужее для евреев стал, чем раньше.
"— Ну зачем ты записался в евреи? Может, тебе это очень надо, а? Может, ты хотел нажить капиталу? А эти шутки, Ваня, к добру не приводят…
— Хочу помочь вам сохраниться. Два года назад русские старички из-под Воронежа иудейского исповедания отправились в Израиль. Помню, говорили: хотим-де помереть в земле обетованной. Ну и что? Вот вернулись нынче и говорят: нет в Израиле настоящих евреев, только мы одни и остались. Князь Орлов загнал их в евреи, замутил голову талмудом, и ничем их не переделать до скончания живота. А ты говоришь, шутки. У русских шуток не бывает, и поэтому я — настоящий еврей, а ты — поддельный".
В КАКОМ-ТО СМЫСЛЕ ИВАН РОТМАН ПРАВ, он свое еврейство вынашивает как идею спасения, он пойдет за него по-русски до конца, как шли миллионы русских мужиков в бой за мировую революцию, чтобы помочь какому-то гренадскому земледельцу, "чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…" Внуши русскому идею иудейства, и он живот за нее положит, пока не изуверится в ней, как изуверился в марксизме, а Гриша Фридман ни иудейства не знает, ни иврита. Он по жизни — тот самый новый русский. И лишь по быту, по менталитету, по национальности своей — еврей. Но нужны ли таким гибким природным евреям упертые русские самозванцы, которые готовы хоть в Наполеоны идти и заодно старух-процентщиц убивать, как герои Достоевского, хоть в католики, как Печерин или Вячеслав Иванов с отторжением от себя России: "Как сладостно Отчизну ненавидеть…", хоть в мусульмане или в евреи, но с русской самоотверженностью и стремлением идти до конца? Не случайно же самые воинственные и упертые в Израиле именно русские евреи, никак не избавившиеся от русского двухсотлетнего менталитета? Можно ли быть евреем без еврейской гибкости? Природный еврей Гриша Фридман не приемлет самозванного еврейства Ивана Ротмана.
— И никакой ты, Ваня, не еврей. Настоящий еврей живет будущим, а ты — прошлым. Ты ходишь с вывернутой шеей, а потому шагаешь худо…"
По сути своей, Фридман прав, независимо от того, кого хочет спасать еврейством своим — русских или евреев — самозванный еврей Ротман. Самозванчество русской интеллигенции — вот важная тема романа Личутина. Все бы ей спасать русский народ, вытаскивая его из грязи и отрубая от него его прошлое. Спасать самозабвенно, то погружаясь в западный марксизм, то в древнее иудейство. Спасать, не жалея себя. Избавляясь от русскости, как от ненужного груза.
ДВА ВАЖНЫХ УЗЛА РОМАНА — ДВЕ ВСТРЕЧИ, два поединка, два состязания Фридмана и Ротмана, в которых за еврейство отвечает то один, то другой, в которых и русскими становятся то один, то другой. Поразительно, но самозваному еврею Ваньке Ротману не хватает еврейства в своем друге-недруге:
— И ты, Гриша, не еврей, скажу тебе… настоящие евреи по-дикому не пьют. Ты стоишь на двух лодках, и, упаси Господи, раздерет тебя по рассохи на две половинки. Одна останется здесь, у малоземельской тундры на кочке с сихою, а другая в израильском кибуци за бетонной стеною. И будете вечность аукаться…"
Я думаю, этот необычный роман о страданиях русского еврея с удовольствием издадут в Израиле и подивятся столь своеобразной, но уважительной русской трактовке самого еврейства.
И все же Григорий Фридман дан нам в романе "Миледи Ротман" для прояснения самого Ротмана. Без Фридмана, может быть, и на самом деле сошел бы Иван в романе за еврея, признали же его за еврея даже земляки, досконально знающие его родословную. Но рядом с подлинным русским евреем Фридманом, умеющим и выпить, и за бабенками русскими поухаживать, да и женатом, кстати, на чистокровной поморке, вся вымышленность еврейства Ротмана налицо. Его еврейство отчуждает земляков от Ивана куда больше, чем от признаваемого за своего банкира Фридмана. Тому по-русски все прощают, он из другого рода, его чужесть уважают и с ней считаются, так же, как в старину считались с чужестью заезжих скандинавов. А этот зачем в чужие сани полез?
О чем он мечтает, почему не находит места в простой русской жизни? Он хочет быть героем в самое негеройское время, он откровенно идет на вызов. Он не хочет быть, как все, спиваться, как все, безропотно нищенствовать, как все. Он решает выделиться, и своим примером показать другим, как надо жить в России.
И тут, как бы из глубин русского народа, от имени русского народа самозваному еврею противостоит в романе его слободской земляк, тоже провинциальный интеллигент, художник-русачок Алексей Братилов. Еще одно альтер-эго Владимира Личутина. Автор, не жалея свои мысли, дарит их то одному, то другому герою, сам до конца не зная, кто же из них прав. Художник Алексей Братилов — русачок не только по национальности своей, но и по духу, по складу своего таланта. Он и рисует не просто кистью, а как бы душою своей: русские избы, реки, озера, крестьянские поля, — все то, что досконально знает. "Бросил на картонку первые краски, но они не заиграли, ибо захолоделая душа, не спешила отпотевать, и сердечные очи были принакрыты выморочным туманцем…" Вот ведь как получается, пока душа не отпотела и краски на полотне играть не хотят: русский канон. Но кому надо сегодня это искусство? "Несчастный, провинциальный художник, угодивший в расцветающий демократический сад… Как все унизить тебя хотят, стоптать под ноги, будто старую ветошь…" Ладно, коллеги все ушли на передовые высоты или же начальство новое облизывать,или же западным клиентам угождать, но ведь и землякам Братилов со своим живым искусством не нужен, разве что за бутылку водки берут его картинки, и то уговаривать приходится. Только сдаваться или изменяться Алексей Братилов не намерен, выживет и так. В отличие от своего соперника Ивана Ротмана, Алексей — Божий человек, ничего переделывать не собирается, он скорее подчиняется природе и природным силам. Да и землякам своим Алексей все прощает, жизнь такая, не до искусства, сам же с ними вместе соблазнился и перестройкой, и Ельциным, глотку драл за этого бугая в споре с бывшими партийцами, сам и ответ держит. Но верит, что выдюжат люди. Они с Иваном Ротманом соперничают не только из-за любимой женщины: Милки для одного, Миледи для другого. Они соперничают за определение пути жизни для своего народа. Растительный, природный, созерцательный и, скажем честно — спокойно-ленивый путь Алексея Братилова. Не только художника. Но и побирушки, выпивохи, для многих пустого человека.
