В конце шестидесятых годов Боннэр наконец вышла на “крупного зверя” — вдовца, академика А. Д. Сахарова. Но, увы, у него трое детей — Татьяна, Люба и Дима. Боннэр поклялась в вечной любви к академику и для начала выбросила из семейного гнезда Таню, Любу и Диму, куда водворила собственных — Татьяну и Алексея. С изменением семейного положения Сахарова изменился фокус его интересов в жизни. Теоретик по совместительству занялся политикой, стал встречаться с теми, кто скоро получил кличку “правозащитников”. Боннэр свела Сахарова с ними, попутно повелев супругу вместо своих детей возлюбить ее, ибо они будут большим подспорьем в затеянном ею честолюбивом предприятии — стать вождем (или вождями?) “инакомыслящих” в Советском Союзе.
Коль скоро таковых, в общем, оказалось считанные единицы, вновь объявившиеся “дети” академика Сахарова в числе двух человек, с его точки зрения, оказались неким подкреплением. Громкие стенания Сахарова по поводу попрания “прав” в СССР, несомненно, по подстрекательству Боннэр шли, так сказать, на двух уровнях — своего рода “вообще” и конкретно на примере “притеснений” вновь обретенных “детей”. Что же с ними случилось? Семейка Боннэр расширила свои ряды — сначала на одну единицу за счет Янкелевича, бракосочетавшегося с Татьяной Киссельман-Семеновой-Боннэр, а затем еще на одну — Алексей бракосочетался с Ольгой Левшиной. Все они под водительством Боннэр занялись “политикой”. И для начала вступили в конфликт с нашей системой образования — проще говоря, оказались лодырями и бездельниками. На этом веском основании они поторопились объявить себя
“гонимыми” из-за своего “отца”, то есть А. Д. Сахарова, о чем через надлежащие каналы и, к сожалению, с его благословения было доведено до сведения Запада.
Настоящие дети академика сделали было попытку защитить свое доброе имя. Татьяна Андреевна Сахарова, узнав о том, что у отца объявилась еще “дочь” (да еще с тем же именем), которая козыряет им направо и налево, попыталась урезонить самозванку. И вот что произошло, по ее словам: “Однажды я сама услышала, как Семенова представлялась журналистам как Татьяна Сахарова, дочь академика. Я потребовала, чтобы она прекратила это. Вы знаете, что она мне ответила? “Если вы хотите избежать недоразумений между нами, измените свою фамилию”. Ну что можно поделать с таким проворством! Ведь к этому времени дочь Боннэр успела выйти замуж за Янкелевича, студента-недоучку.
Татьяна Боннэр, унаследовавшая отвращение матушки к учению, никак не могла осилить науку на факультете журналистики МГУ. Тогда на боннэровской секции семейного совета порешили превратить ее в “производственницу”. Мать Янкелевича Тамара Самойловна Фейгина, заведующая цехом Мечниковского института в Красногорске, фиктивно приняла ее в конце 1974 года лаборанткой в свой цех. Где она и числилась около двух лет, получая заработную плату и справки “с места работы” для предоставления на вечернее отделение факультета журналистики МГУ. В конце концов обман раскрылся, и мнимую лаборантку изгнали. Тут и заголосили “дети” академика Сахарова — хотим на “свободу”, на Запад!
Почему именно в это время? Мошенничество Татьяны Боннэр не все объясняет. Потеря зарплаты лаборантки не Бог весть какой ущерб. Все деньги Сахарова в СССР Боннэр давно прибрала. Главное было в другом: Сахарову выдали за антисоветскую работу Нобелевскую премию, на его зарубежных счетах накапливалась валюта за различные пасквили в адрес нашей страны. Доллары! Разве можно их истратить у нас? Жизнь с долларами там, на Западе, представлялась безоблачной, не нужно ни работать, ни, что еще страшнее для тунеядствующих отпрысков Боннэр, учиться. К тому же подоспели новые осложнения. Алексей при жене привел в дом любовницу Елизавету, каковую после криминального аборта стараниями Боннэр пристроили прислугой в семье”.
Это из знаменитой книги Яковлева “ЦРУ против СССР”, которая вышла в издательстве “Молодая гвардия” в начале восьмидесятых годов аж тремя массовыми тиражами! Успех книги, написанной как по американским данным, так и по нашим (из закрытых источников), был неописуем. С началом “перестройки” книгу, естественно, замолчали, хотя никто и никогда не опровергал приводимых в ней фактов. Еще бы, они были совершенно точны, в том числе и о “Люсе Б.” и ее прелестном окружении. А вот несчастного академика Сахарова по-житейски можно только пожалеть, ему, что называется, не повезло со вторым браком. А детям его досталось еще горше…
Знакомясь с прекрасной книгой Н. Н. Яковлева о Сталине, мы, его читатели и почитатели, с великим уважением поминаем весь творческий путь ученого. Он достойно продолжил родовую судьбу защитника своей родины и ее народа.
Из нашей почты :
ЧТО МЫ С НЕЙ СДЕЛАЛИ….
I
2 сентября, т.е. днем формального провозглашения Российской Республики.
Если беседы с О. М. Родзянко так или иначе касались деятельности и высказываний деда рассказчика, Михаила Владимировича, то с кн.
Щер- батовым мы сосредоточились на обстоятельствах, связанных с личностью Александра Федоровича Керенского.
С бывшим российским премьером кн. Щербатов достаточно близко сошелся около середины шестидесятых годов в Нью-Йорке. Собственно, их знакомство состоялось еще до Второй Великой войны, в Париже, — но тогда Алексей Павлович, по его собственному выражению, “боялся к нему (Керенскому) приблизиться, потому что был жив мой отец (полковник лейб-гвардии гусарского полка кн. Павел Борисович Щербатов; в те годы — секретарь комитета по сооружению храма-памятника царю-мученику Николаю II в Брюсселе. — Ю. М.), который, конечно, был очень против него”.
Встретясь вновь уже в США
кн. Щербатов и А. Ф. Керенский в течение полутора-двух лет вели продолжительные разговоры при включенной магнитной записи. Время для публикации этих записей, по мнению историка, еще не наступило.
Что же до Олега Михайловича Родзянко, то его сведения о деде восходят к рассказам матери — Елизаветы Федоровны Родзянко (1883-1985), невестки председателя Думы. В течение многих лет Е. Ф. постоянно записывала за М. Н. Родзянко — с его ведома и согласия. Как следствие этого, и возникла книга воспоминаний “Крушение Империи”; первое полное ее издание вышло лишь в 1986 году (Valley Cottage, N. Y.).
Значительная доля отснятого нами материала вошла затем в соответствующие выпуски моих телевизионных программ:
“Русский лицей” и “Русские американцы”. С весны 1997 г. по сентябрь 1999 г. они еженедельно выходили в североамериканский эфир по спутниковому “тарелочному” каналу Этнической телерадиокомпании (ЕАВС), покуда компания эта не объявила о своем банкротстве. Почти тотчас же были закрыты передачи, предназначенные для русских православных американцев (все прочие оставались на месте). Таким образом, дальнейшие мои попытки запечатлеть последних живых свидетелей и, если допустимо так выразиться, сотаинников русской исторической трагедии — поневоле приостановились. Эти внешние обстоятельства не могут быть определены иначе, как второстепенные, и я упоминаю о них лишь потому, что с ними связано и нечто существенное. Так, по условиям нашей работы, мы не могли повторно вести съемки одного и того же “объекта”. Потому-то несколько раз, но уже вне камеры, я обращался к кн. Щербатову и О. М. Родзянко с просьбою распространиться подробнее касательно тех или иных частностей; еще и еще раз подтвердить собственную версию событий, особенно в случаях расхождения с версиею общепринятою. Словом, наши беседы продолжались, когда передачи были готовы. Таким образом, все нижеследующее не должно рассматривать только как частичную расшифровку звуковой дорожки видеозаписи.
Искушение истории, или, лучше сказать, искушение историею, особенно сильно, потому что она, история, по замечательным словам моего собеседника кн. Алексея Павловича Щербатова, “всегда без пяти двенадцать”. Представляется, что случившееся — случилось еще не окончательно, его можно если не изменить, то хотя бы пересмотреть, переосмыслить, — и тогда-то обнаружатся допущенные ошибки; стало быть, при “повторе”, некоем историческом deja-vu, просто в сходной ситуации — их возможно будет учесть. Но этого никогда не происходит. Почему так? — Хорошо ведь известно утверждение, будто бы главный урок истории состоит в том, что у нее не берут уроков. Эта максима усвояется без особенных трудностей, хотя бы
только как образчик изящной речи. Зато много сложнее уразуметь, что история и не дает уроков. Иначе говоря, она не предупреждает загодя о начале того, что впоследствии назовется ее уроком. Совокупная человеческая воля более не ищет уразумения воли Божьей — таков характер сегодняшнего жизнеустройства…
Возвратясь к суждениям Керенского и Родзянко, допустимо предположить: лицу, исполненному чувства собственной исторической значимости, каковыми, по всей видимости, были наши герои, неизмеримо легче разыгрывать — для себя и других — образ этакого сознательного и хладнокровного хранителя мирового значения тайны, сколь угодно зловещей, нежели признаться в том, что в некие истинно роковые моменты он повел себя как слабодушный самовлюбленный глупец, безвольный исполнитель — не приказов даже! — но настойчивых просьб, более или менее веских пожеланий каких-то групп или индивидуумов. Возможность отклонить прошенное (да и приказанное) зачастую существовала. Но использована ни разу не была. И не потому, чтобы наш исторический персонаж почувствовал угрозу своей жизни или карьере, а по совершенному непониманию сути происходящего. A posteriori такому человеку почетнее выдавать себя за полноправного участника заговора, чем подтвердить постыдную правду: заговорщики истинные не
