Совершенно колриджевская история. А уж сон это был или нет — решайте сами…
Наконец — и ПУШКИН. Спроста ли появился анекдот, будто Александра Сергеевича не взяли в декабристы именно за то, что он писал во сне? Поэт лично хвастался Смирновой-Россет: что однажды разбудил «бедную Наташу» и продекламировал ей явившиеся ему в забытьи стихи. Из самого: «Два хороших стихотворения, лучших, какие я написал, я написал во сне». И дальше: «Я иногда вижу во сне дивные стихи; во сне они прекрасны, в наших снах всё прекрасно, но как уловить, что пишешь во время сна?»
Что там ещё о нашем всём в учебники не попало?
Ну, например, что Пушкин не считал необходимым дожидаться вдохновения — как-то не особенно на слуху. А между тем, именно так: вдохновение Александр Сергеевич припасал для особых случаев. Во всех же иных творил нахрапом: «ПИШУ и ДУМАЮ». Так было во время работы над «Годуновым»: «…когда я дохожу до сцены, требующей вдохновения, я пережидаю или перескакиваю через неё». Его черновики свидетельствуют о чрезвычайно интенсивном процессе рождения великих строк. Он пишет и зачеркивает, тут же вставляя поверх новый вариант. Зачеркивает и его, и так снова и снова. Слов не дописывает (некогда дописывать — прёт же!). Порой ограничивается лишь заключительными рифмами строк и мчит дальше за мыслью. Но вот мысль потерялась, растерялась, замерла, и на полях возникают те самые профили и силуэты, имеющие, как правило, самое непосредственное отношение к творимому. И вдруг:
…Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов,
Ни женских ножек, ни голов…
И снова скоропись вперегонки с шепотом музы. Мысли, которые не успевают оформиться в стихи, он фиксирует прозой. Исписанные листки один за другим валятся на пол… Испещренные помарками, они тщательно переписываются набело, но это не механическое копирование — по ходу он перерабатывает и их. Вскоре и «беловик» весь исчеркан, и Пушкин переписывает его опять и опять.
Известны случаи, когда он возвращался к таким листочкам ГОДЫ спустя. После смерти поэта обнаружили массу безупречных, казалось бы, стихотворений, ждавших, однако, своего часа — Александр Сергеевич не считал их завершенными и хранил для дальнейшей доработки…
Болдинская осень, Болдинская осень…
Да, холера заперла. Да, практически от некуда деваться творил. Да, разлюбезная осень стимулировала. Но он пахал, точно к смерти готовясь, точно торопясь привести в порядок все свои дела. Но дел помимо литературных Пушкин не знал, и знать не желал. Но смерти не намечалось. И получалась феноменальная продуктивность на пустом, вроде бы, месте.
Вот хронологический календарь осени 1830-го. Хотите — пропустите, хотите — пробегитесь.
Сентябрь:
7-го — «Бесы»;
8-го — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»);
9-го — «Гробовщик»;
10–13-го — «Сказка о попе и работнике его Балде», «Сказка о медведихе», «Станционный смотритель»;
14-го «От издателя» (к Повестям Белкина);
15–18-го — «Путешествие Онегина» (задумывалось как Восьмая глава);
19–20-го — «Барышня-крестьянка»;
21–25-го — Восьмая глава «Евгения Онегина» (тогда считалась Девятой);
26-го — «Труд», «Ответ анониму»;
27–30-го — письма Плетневу, невесте (письма в изрядном количестве пишутся им все три месяца, мы не упоминали их выше, опустим и далее).
Октябрь:
1-го — «Царскосельская статуя», эпиграмма «К переводу Илиады», «Румяный критик мой…»;
2-го — «Глухой глухого…»;
3-го — «Дорожные жалобы»;
5–9-го — «Домик в Коломне», «Прощание», «Паж, или Пятнадцатый год», «Я здесь, Инезилья», «Пред испанкой благородной…»;
10–11-го — «Рифма», «Отрок»;
12–14-го — «Выстрел»;
15–16-го — «Моя родословная», «Два чувства дивно близки нам», «Когда порой воспоминанье…»;
17-го — «Стамбул гяуры нынче славят», «Заклинание»;
18–19-го была сожжена 10-я глава «Евгения Онегина» (скорее всего, в эти дни шла работа над ней — не с бухты-барахты ж жечь бросился!);
20-го — «Метель»;
21–23-го — «Скупой рыцарь»;
24–25-го — набросок о критике, статья «Об Альфреде Мюссе», «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», «В начале жизни школу помню я…»;
26-го — «Моцарт и Сальери», «Отрывок» («Несмотря на великие преимущества…»);
27–29-го «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», «Опровержения на критики и замечания на собственные сочинения», «Заметка о поэме «Граф Нулин», стихи к Дельвигу («Мы рождены, мой брат названый…»);
30–31-го — «Герой».
Не утомились?
Наберитесь терпения: НЕМНОЖЕЧКО еще — ноябрь…
1-го — наброски статьи «О втором томе «Истории русского народа» Полевого, «История села Горюхина» (тут, безусловно, дата окончания);
2–4-го — «Каменный гость»;
5-го — «Возражения критикам «Полтавы», статья «Баратынский»;
6–8-го — «Пир во время чумы»;
далее — письма, статьи;
27-го — «Для берегов отчизны дальной», «Пью за здравие Мэри»;
28-го — Предисловие к «Евгению Онегину», стихотворение «Цыганы»…
Если представить себе на минуту, что ничего кроме Пушкин не написал — УЖЕ же Пушкин!
За восемьдесят дней!..
Разумеется, предъявленные им даты разночтивы. Иные свидетельствуют об окончании произведений (либо какой-то из редакций), иные — намеренно искажены (Александр Сергеевич и этим грешил). И тем не менее: нигде, ни у одного из биографов мы не найдем ссылки на то, что, готовя сенсацию, поэт несколько лет собирал в баулы рукописи полуготового, чтобы, доехав до Болдина, вооружиться пером, скоренько понавписывать последних строк, победно датировать и причитать «Ах да сукин сын!»…
Однако имелись и гении, пользовавшие сон строго по назначению — для отдыха. Правда, отпуская себе на это дело лишь гигиенически необходимый минимум.
Эразму РОТТЕРДАМСКОМУ требовалось на это не больше трех-четырех часов: остальные двадцать он читал, писал, выверял, правил, вёл диспуты…
ПАРАЦЕЛЬС часто проводил за столом по нескольку суток кряду почти без сна…
По нескольку ночей не спал, вынашивая очередную идею осчастливливания человечества, ФУРЬЕ…
Из письма 56-летнего ФЛОБЕРА, обогащавшего национальную и мировую литературу лишь в ночные часы: «За последнюю неделю я спал в целом не больше десяти часов (буквально так!). Поддерживал я себя только кофе и холодной водой. Словом, я был во власти какого-то пугающего умственного возбуждения»…
В самом начале своей политической карьеры Теодор РУЗВЕЛЬТ обходился всего двумя часами сна в сутки…
ТЕСЛУ называли гением интуиции. Его как только не звали. Резерфорд — вдохновенным пророком электричества. Коллеги — чокнутым с «космическим видением». Эдисон — шарлатаном. Газетчики — чернокнижником. Вокруг его имени было наверчено столько домыслов, что и иная правда выглядит очередной байкой. По одной из версий, он получал информацию непосредственно от инопланетян (скорее всего, марсиан), установлением связи с которыми сам хвастался не раз и не два. Ему не верили. Не верили еще со школы, где он слишком уж быстро решал в уме самые сложные задачи, отказываясь объяснять, как именно это делает.
Оно и впрямь: пойди-разъясни, как тебя озаряет!
Но озарения озарениями, а рыбка из пруда давалась Тесле колоссальным трудом. На заре карьеры, вкалывая еще на Эдисона, он начинал работу в половине одиннадцатого утра и заканчивал ранним утром следующего дня: в пять. И так изо дня в день. А напав на след открытия, мог не покидать лаборатории по двое-трое суток. Сосредоточившийся на решении какой-нибудь из задач, он нередко входил в состояние транса, и убиравшие его номер горничные сновали с веником вокруг постояльца, стоящего столбом и не шевелящего ни единым мускулом…
Когда Томас Алва элементарно кинул Теслу на 50 тысяч долларов, из работодателя с наемником они превратились в конкурентов. Причем злопыхал по этому поводу преимущественно Эдисон. Он, например, категорически отказывался признавать перспективы предлагавшегося Николой переменного тока. Чтоб доказать его небезопасности для здоровья человека безжалостный Эдисон даже публично убил разрядом переменного тока собаку. Согласитесь, при желании и достаточной ловкости он мог бы убить ее и сковородкой… Впрочем, тут энтузиазм Эдисона как раз принес свои плоды: электрический стул по сей день отправляет приговоренных к праотцам «опасным» переменным, а не «безопасным» постоянным током…
Их рассудила история. Эдисон умер в относительном забвении. В смерть Теслы, о которой было объявлено 7 января 1943 года, поверили единицы. Прогрессивная общественность сочла, что похороны на другой день после кончины (и противоречившей его вере кремации после) были инсценировкой, а самого целого и невредимого 86-летнего ученого тайно переправили в Англию для продолжения каких-то сверхсекретных исследований…
