Иное наблюдается с арт-тусовкой. Если я скажу, что круглый стол ничего не изменил в мировоззрении пришедших, то не ошибусь. Но разве его проведение не принесло пользу? Принесло: мы увидели, с кем нам стоит объединяться, а с кем союз невозможен, и отнюдь не по нашей вине.
Сидя сзади, я был свидетелем того, как вели себя люди, гордящиеся своей интеллигентностью. Дама почти пожилого возраста демонстративно смеялась и один раз, кажется, даже свистнула. Пусть негромко, но. Она в голос обвиняла «ваших христиан», которые «уничтожали шедевры античности». На просьбу посовеститься в обвинениях я услышал, что это – научный факт, и она, дама в возрасте, не собирается извиняться.
Ладно, это факт. Однако не все факты озвучивают, когда хотят вести полезный разговор. Например, артикуляция в нашей беседе того эмпирически наблюдаемого бесспорного и очевидного явления, что мы с упомянутой дамой – особы, к сожалению, немолодые и некрасивые, привела бы к вражде.
Вывод. Люди, кричащие с галёрки «Идиот!» в адрес выступающих (слышал), люди, пришедшие с намерением оскорбить присутствующих, люди, допускающие хулиганство в отношении оппонента, взывают к насилию. При этом они требуют, чтобы к ним относились бережно. Они настаивают на своей неподсудности. И это интересно. С этим стоит разобраться.
Современное искусство делает не художник, но критик, куратор и галерист. От качеств их глоток и зависит успех «совр. артиста». «Теоретики» навязывают своё, но не идут на диалог. Они считают, что по отношению к нам, их мнений не разделяющим, возможна любая подлость. Именно подлость, в самом что ни на есть общеупотребимом смысле слова. Нас могут публично назвать «фашиствующей сволочью»; упомянутая дама, обсуждая выступление православного батюшки, может резвиться: «А это не тот ли, кто натравливает сумасшедших православных на наши выставки?»; аукционист может призвать к расправе над неугодным критиком, требуя плевать ему в лицо ничуть не фигурально, призывая прямо «утопить его в харкотине».
Пикантность в том, что следом обязательно появится «некто в белом», кто скажет, что мы – «мракобесы и реакционеры» – наклеиваем ярлыки, позволяем себе непочтительно отзываться о противниках. Что «мы» – если по-простому: гадость и дрянь, невежды и глупцы, с которыми и говорить-то не стоит. Нет, про гадость и дрянь они прямо не скажут, но их выдаст бегающий взгляд: они ускользают от словесного боя, но боятся, что к ним применят прямое действие.
И не пытайтесь переубедить того, кто и так знает, насколько подлы их «свои». Ибо в его глазах это чаще всего вовсе не подлость. Поймите, «они» давно знают, что не принадлежат к одному биологическому типу с «нами». Наивно думать, что мы – друзья. Наивно думать, что мы – враги. С врагом «мы» можем говорить в общих понятиях европейского кодекса войны и чести. С «ними» – нет. Им неведомы воинские доблести. С ними должна разговаривать Церковь, желательно – в лице инквизиции, когда «они» касаются религии. Их должен вразумлять участковый, когда они пытаются гадить на общей улице.
Они оскорбляют художника: «Эти батоны и рыбки – реклама гастронома!»; они оскорбляют священника, который говорит «да» Гору Чахалу: «Да вы знаете, откуда этот поп и кем он был при Советах?»; они оскорбляют здравый смысл, произнося сомнительные сентенции и затыкая рот оппоненту в стиле: «У нас нет времени разбирать очевидное», тогда как очевидность утверждаемого проблематична.
Простеца спасает одно: батюшка сказал, что искусство Гора Чахала не вредно, значит, так оно и есть. Батюшка в вопросах веры разбирается, да и не обманет: мы с ним – точно один народ!
Евгений МАЛИКОВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Уголь и карандаш против железного века
Искусство
Уголь и карандаш против железного века
ИЗО-ЛЕНТА
Выставка довоенной графики Бориса Смирнова в «Галеев-галерее» и выставка графики Меера Аксельрода, тоже 20–30-х годов, в галерее «Проун» на Винзаводе открылись почти одновременно. Мне кажется симптоматичным, что галеристов (и искушённых зрителей) начинает привлекать в работе ушедших художников прошлого столетия уже не всё творчество в целом, а какие-то его отдельные и на поверку необычайно интересные проявления, которые по разным причинам были забыты, оставались безвестными и ждали своего часа.
Борис Смирнов славен вовсе не этой графикой. В послевоенные годы он сделал себе имя как мастер художественного стекла и керамики.
Выставленные на экспозиции «Другие» рисунки Меера Аксельрода при жизни мастера почти не выставлялись, да и впоследствии им не очень везло. Но вот мы, кажется, дозрели до выставок утончённых, эстетских, пленительно-камерных, предназначенных для встречи этих негромких работ с каждым отдельным посетителем, для вдумчивого тайного разговора зрителя с автором, для медленного погружения в стихию авторского труда.
Признаюсь, неведомый мне прежде Борис Смирнов (стеклом я не увлекаюсь) сумел меня поразить – и не только графикой, но какими-то невероятными зигзагами своего творческого пути. Тут, я думаю, виновато не только жёсткое время, но и сам художник – человек необыкновенной многогранности. По образованию архитектор (учился в Петроградской академии художеств), он любил (и изучал) точные науки, а ещё играл на виолончели. Он многое умел и, приспосабливаясь ко времени, не сгибался, а отбегал в сторону. Благо было куда. Его острый и необычный архитектурный проект, выполненный совместно с ещё двумя Борисами, Крейцером и Пятуниным, в 1936 году был подвергнут ожесточённой критике. Крейцер попал в лагерь. Пятунина сломала депрессия. А Смирнов устоял. Нашёл другое художественное пространство – промышленный дизайн, фотографию, иллюстрирование…
Но глядя на его графику 20–30-х годов, я думала, что мы, возможно, лишились замечательного художника. Его «ню», сделанные в совсем ещё юном возрасте в мастерской Николая Тырсы, поражают дерзостью и задором. Мощные и динамичные рисунки углём на оливковой бумаге говорят не только о «конструктивистском» мышлении, но и о необычайной восприимчивости к «живому» в его сложных и противоречивых проявлениях. В женских фигурах есть «африканская» брутальная дикость (вспоминаются Пикассо и Матисс), но и плавность контура, нежность, загадочность, драматизм. Это вовсе не академические «правильные» и «усмирённые» штудии. Так мощно, запальчиво, так живо обычно начинает большой мастер, привносящий в искусство свои формы и свои человеческие смыслы. Смирнов вовсе не был тут смирным. На нескольких замечательных фотографиях начала 30-х годов – вместе со своими соавторами в Ленинградском Доме архитектора или восседающим в кресле по собственному проекту – мы видим его доброе и благодушное лицо эстета и немного «рохли» (вариант Обломова) в состоянии какого-то необычайного творческого подъёма, полноты бытия. Но в каталоге есть фотографии этого же периода, где на этом добрейшем лице запечатлелось выражение крайней безнадёжности, почти отчаяния. По-видимому, художник был подвержен резким эмоциональным колебаниям, чему способствовала очень нестабильная обстановка 30-х годов, критика и проработки за «формализм» и «трюкачество». И вот Смирнов стал отступать в сферы, где «игра с формой» уже не была столь предосудительной, где человеческие смыслы во многом утрачивались, уходили человеческая боль, сила, страсть – всё, что так выразительно читалось в его обнажённых! Смирновские обложки и товарные знаки я посмотрела тоже не без удовольствия – точность, лаконизм, красота строго выверенного решения – всё осталось при мастере и всё радовало глаз… Только… Только словно бы от каких-то важных вещей художник заставил себя отказаться, погрузившись не в лирическую, а в «механическую поэзию», если воспользоваться выражением И. Галеева из содержательной каталожной статьи. Словно виолончель с её «человеческим» голосом он окончательно сменил на изобретательные «промышленные» штудии. Вспомнилась мне и Маврина, которая от своих замечательных обнажённых ушла после войны в детскую иллюстрацию. Тоже великолепную, но…
Словом, экспозиция Бориса Смирнова заставила не только испытать эстетические эмоции, но и поразмышлять о непростой его жизни и судьбе. Важно, что в галерее – это не «эпизодический» интерес, а некая долгосрочная программа. Одна из прежних экспозиций была посвящена Смирнову-фотографу – ещё некая грань художественной реализации мастера.
