седле верблюда близ Волги.
Теперь экспедиция поднималась вверх по горной дороге, и, наконец, достигла снежной кромки.
Проводники затосковали, и их оставили в промежуточном лагере.
И вот на огромной скальной стене они увидели множество пещер. Пещерный город курился дымами, в надвигающейся темноте моргали огоньки.
В виду цели их путешествия, они остановились на ночёвку. Обшитые мехом палатки не спасали от холода, но, хуже всего, у него разболелась голова. Чекист объяснил, что это горная болезнь, да только у молодого красноармейца она наложилась на контузию, полученную под Спасском.
Утром художник накрыл на тропе стол с подарками и стал ждать — согласно местному обычаю. Чекист с помощниками стояли неподалёку. Блестящее и стеклянное на столе предназначалось для первых подарков, но ими дело не должно было ограничиться — рядом стояли два ящика с винтовками в заводской смазке.
Однако вместо старшего стражника ворот к ним вышла огромная хромая обезьяна, перепоясанная ржавым японским мечом. Они долго беседовали о чём-то втроём — обезьяна, художник и чекист, после чего людей пригласили в пещерный город.
С собой начальники взяли двух китайцев, и обещали вернуться на следующий день.
Однако они вернулись посередине ночи, и красноармеец увидел, как художник с чекистом быстро что-то запихивают в широкий деревянный ящик. Они сразу же снялись с места и, бросив палатки, двинулись вниз.
Но как только рассвело, они обнаружили погоню.
Прямо над ними на горную тропу высыпали обезьяны и по всем правилам тактики стали обстреливать отряд из своих трубок острыми, как иголки, сосульками. Амуниция их была японская, как на плакатах про самураев, что угрожали Дальнему Востоку, и красноармеец понял, что китаец не врал. Один из носильщиков схватился руками за горло, упал другой — ящик пришлось тащить самим.
Молодой красноармеец почувствовал укол в сердце — и обнаружил, что сосулька на излёте пробила толстый ватный халат и поцарапала кожу.
Чекист отстал и принялся, стоя, как в тире, стрелять по безмолвным обезьянам с духовыми трубками. Сосульки рыхлили тропу прямо у его ног, но магазинная винтовка делала своё дело лучше духовых трубок.
На стоянке художник открыл крышку ящика, чтобы проверить содержимое, и носильщики увидели угрюмую морду обезьяна и повязку с непонятным иероглифом на лбу.
Красноармеец потом долго учился звать его обезьяной, а не обезьяном — мужской род упрямо проламывался через русский язык.
А тогда первыми спохватились носильщики.
— Сунь Укун! Сунь Укун! — кричали они, разбегаясь. Но это, конечно, был никакой не Сунь Укун, царь обезьян — как мог сам Царь обезьян потерять свою силу? Не из-за детской же ворожбы сумасшедшего художника?
Так или иначе, чекист мгновенно прекратил бунт, прострелив голову одному из носильщиков. Остальные роптали, но не посмели бежать — особенно после того, как чекист для примера убил из винтовки птицу, казавшуюся только точкой в небе. Когда убитого ворона принесли, носильщики увидели, что винтовочная пуля попала ей точно в голову.
Носильщики ещё колебались, чья сила тут крепче, но волшебство Сунь Укуна, в которое они верили, оставалось всё дальше и дальше за спиной. С ними был только деревянный ящик, в котором скреблась обезьяна. А вот сила и жестокость белого человека путешествовала бок о бок с ними.
Спускаясь в долину, молодой красноармеец смотрел на крышку ящика — из доски выпал большой сучок и образовалась аккуратная дырочка, в которой шевелился и блестел живой, почти человечий глаз.
И давно было понятно, что чекист украл обезьяну, а теперь носильщики тащили ящик, будто паланкин. Обезьян угрюмо глядел в светлеющее небо сквозь дырку от сучка.
Но бесчисленные дороги и время смыли из жизни будущего старика и этих носильщиков, и носильщиков, нанятых позднее — как смыло из его памяти сотни и тысячи людей, которых он видел в своей жизни.
Через три месяца они довезли трофей до берега Чёрного моря, и там, в родном городе ещё не состарившегося старика, появился Питомник. А он сам из сопровождающего груз превратился в сторожа.
Ну, раньше это называлось куда более красиво, но суть всегда была одна.
Чекист пропал, он булькнул в небытие, как упавший в воду камень.
О нём ходили разные слухи, но такие, что никакой охоты узнавать подробности ни у кого не было. Художник отправился в новую экспедицию, да так и остался жить на границе снегов. О нём, как раз, говорили и писали много, но всё время врали, и врали так, что старик и вовсе перестал интересоваться художником.
— Сейчас будем открывать. Уходи, отец, — сказал один из русских. — Война будет.
— Мой дед тут воевал, отец воевал, я тут воевал. Тут всегда воюют.
Старик не стал помогать русским — они сами открывали клетки, но обезьяны не торопились уходить. Только когда с горы спустился тощий шимпанзе и позвал своих, обезьяны зашевелились и вышли на волю.
Старик долго смотрел, как, проваливаясь в снегу, поднимается вверх по склону обезьяний народ, а потом пошёл пить с заведующим и его заместителем.
Все русские уехали — остались только эти двое. Что-то им было нужно, и вечерами они сидели втроём: старик молчал, а двое учёных обсуждали какие-то очень странные вопросы. Иногда он думал, что учёным просто было некуда податься — их никто не ждал в России, а с другими краями они ещё не договорились.
— Меня недавно спросили, — сказал Заведующий, — счастлив ли я. Я начал мычать, шевелить ушами, подмигивать — в общем, ушёл от ответа. С другой стороны, я уж точно не являюсь несчастным, но и социализация моя не достигла высокого градуса. Почему бы и не жить здесь? Меня многие люди раздражают, мне неприятно то, что они говорят или пишут. А поскольку мне их исправлять не хочется, да это и не нужно, я хочу отойти в сторону. Что и делаю с великим усердием, чтобы разглядывать других, более интересных. Но более интересных — меньше, а раздражающих — больше. А у тебя, поди, всё иначе. Тебе нужен дом — полная чаша, успех, благоденствие, благосостояние, мир в человецах и радость сущих. Я уверен.
— Кровь моя холодна, холод её лютей реки, промёрзшей до дна. Я не люблю людей — что-то в их лицах есть, что неподвластно уму и напоминает лесть неизвестно кому, — ответил Заместитель какой-то цитатой.
Они снова пили обжигающий виноградный самогон, и только один раз обратились к старику:
— Скажи, отец, а ты хорошо помнишь конец двадцатых?
Старик кивнул. Русские начали говорить о каких-то фёдоровцах, профессоре Ильине (Ильина старик, впрочем, хорошо помнил), упомянули художника и безумных изобретателей, Восточный
