Ознакомительная версия.
Сундук умудрился засунуть в свои недра даже политику, которая коли нынче и высовывала свою морду наружу, то вещала с трибун необуянную глупость.
— Страна должна быть маленькой и дешевой! — изрек на телеэкране Константин Боровой, слегка, конечно, перепутав Советский Союз с карликовой Кибуцией. Не там ли и получил он сию установку? В такой стране, видимо, нуждался индивидуально сам Боровой, но почему-то не уехал в катакомбы подобного Карлика, остался и вдруг ни с того ни с сего стал главным редактором журнала… «Америка». Неужто по просьбе Вашингтонского обкома озвучивал он тогда кощунственные для огромной страны установки, а там наконец-то оценили и наградили Натаныча высокой должностью?
Но лекала эти чужеродные о том, что страна должна быть меньше, мгновенно подхватили другие. Вместо огромной страны с ее несметными территориями всем захотелось вдруг иметь просто-напросто… Сундук Большой ли, маленький, но свой, индивидуальный. Чтоб залезть в него как в детстве, захлопнуть за собою крышку и в темноте таинственной мять в руках хоть какое-нибудь сокровище. Страна уже сокровищем не казалась.
Многочисленный люд на улицах почему-то желал теперь иметь лишь блага от государства. Ну, каждому бы по пещере Аладдина или — Среднеазиатское управление железных дорог, в придачу еще и Норильский никель. Даже за счет убийства собственной родины. Прежние границы в этом простеньком желании «положить и Багамы в сумку», теперь очень мешали. Никого уже не устраивала когда-то выстроенная система сдержек и противовесов, созданная для того, чтоб человек не зверел, а тянулся бы в первую очередь к доброму и опрятному.
Безобразный Сундук, разросшийся в десятилетие до невероятных размеров, командовал теперь всей жизнью: когда-то мирные и тихие, трудолюбивые, не корыстные когда-то люди замечтали вдруг иметь особняки даже в… Америке. В этом вопросе у всех появилась литерная скорость мышления, дабы не упустить хоть что-то и даже в момент агонии страны прихватить бы побольше заводов, рек, морей, территорий… Ради чего и взяли в руки автоматы, чтоб напрочь снести башку другому. Чужая беда уже не воспринималась трагедией. Через нее перешагивали, будто через холмик, еще не заросший травой.
Сундук почти никому не оставил пространства для прежней внесундучной эры: безмятежно лежать на траве, читать книгу, спокойно плескаться в ближайшей реке.
Но Сундук, вот ведь хитрован, не каждому исполнил заветное. Многим пришлось вдруг тащить на барахолку последнее: посуду или полупригодный светильник. Светить, радовать другого хотя бы просто человечным и теплым словом уже было некому. Все по одиночке метались по планете с баулами. Интеллект теперь был под замком: что ни скажешь против Сундука, высмеивалось в автобусах, магазинах, около дома. И в газету теперь не сунешься: за публикацию надо платить. Такого понятия, как гонорар, вроде бы никогда и не существовало.
— Почему, — спрашивал Рахман Анну в недоумении, — разобщить людей и сделать страну меньше — это подвиг? Все вокруг кричат: «развяжите Ельцину руки», и не заметили, как связали руки себе… И тем, кто будет жить дальше.
Чашечки кофе на столе перед коллегой уже не стояли долго, он их поглощал мгновенно.
— У меня даже дети стали идиотами. Нынче и они мне орут: папа, если бы ты был белым, ты голосовал бы за Ельцина.
Рахман улыбается, однако не очень радостно.
— Я отвечаю им: белые что — все дураки? А в ответ слышу: что ты понимаешь, папа!
— Как поживает Катя, твоя старшенькая? — спрашивает Анна.
— Уже учится в институте. Тоже за Ельцина, говорит, что Ельцин — это свобода!
— Но это в недалеком будущем платное образование, неужели Катя не понимает?
— А она, мол, зарабатывать будет…
Рахман очень переживает раздрай в собственном доме, мнется, не знает, куда себя деть, и домой теперь не торопится.
— Свобода… какая свобода, какой толк в том, чтобы закрыть заводы и фабрики? Почему безработица — это свобода? Где мои дети заработают? Какое они смогут жилье получить?
В последний год прежней жизни Рахману предложили в АПН переехать в Москву. В Агентстве нужен был переводчик арабских текстов на русский. И дали квартиру. На Крылатских холмах, в одном из лучших районов столицы. Но ордер из-за временных проблем с гражданством оформляли на Лену.
Толстая, неповоротливая, она часами раскладывала на кухне пасьянс и проблемы с любой нехваткой денег сваливала на мужа, мол, зарабатывать в доме должен только он, так принято у арабов.
— Я только по дому…
Однако и в доме усердия не замечалось. Везде пыль, часами болтовня по телефону, умение красиво сварить лишь кофе…
Когда Лену спросили, на сколько членов семьи оформлять нынче ордер, она безмятежно ответила, что на четверых, насмерть забыв про старшую дочь, которая в это время жила в студенческом общежитии. Семья получила трехкомнатную, хотя заслуженному журналисту хотели дать площадь куда больше. Теперь Рахман, все уступив детям, спал в коридоре на диване.
В семейной жизни у него был полный облом, нынче жену будто подменили.
— Я всю жизнь ненавидела коммунистов! — вдруг изрекла она. — И делала все, чтобы уехать из страны.
Прежде Лена была преданной, любила накрывать на стол, встречать делегации, принимать редакционное начальство Рахмана, всем рассказывала, какой у нее замечательный муж… Но вот исчезли рядом покой и благополучие… Тут же исчезло и ее поклонение супругу.
Братья Лены активно участвовали в сломе страны, получили от новой администрации шикарные квартиры, хорошие должности, и жена Рахмана мгновенно, как бездумный комар, не считаясь с мужем, сменила идеологию, да еще хвастала об этом везде.
— По какому праву у моего деда отняли две лошади, корову и мельницу? Разве это богатство? — то и дело теперь взрывалась она, вспоминая далекие годы, когда нынешних поколений с их великими претензиями и в задумке еще не было.
Оторвав голову от будущей статьи, муж объяснял:
— По нашим временам, возможно, и не богатство… те две курицы и мельница. Но тогда, кажется, это был капитал, необходимый стране для дальнейшего импульса…
— Отнять и поделить, — смеялась Лена.
— Но ведь вернули…
— Что вернули? Что ты выдумываешь?
Рахман много читал, думал, потому мгновенно возразил жене:
— На моих глазах все вернули. И лишнего даже тебе дали. Сколько лошадиных сил стоит твое бесплатное образование? Сколько лошадиных сил стоит наша квартира, ты за нее хоть копейку заплатила? Почему две лошадки деда помнишь, а сколько через поколение этих лошадиных сил — целые стада — дали тебе лично взамен, — не замечаешь?
Матерый эгоизм внезапно поднявших голову потомков кулаков был главной составляющей тех дней. Во многих семьях вдруг началась гражданская война. Между поколениями, людьми разных социальных положений, между теми, у кого деды прежде имели хотя бы «сто… курей». Многие годы страна деликатно сглаживала любые углы, вела себя по умолчанию, чтоб никого не обидеть… Нынче же внуки тех, кто некогда пострадал, возможно, и по делу, кого талантливо в свое время рассредоточили в огромной стране, чтобы выпустить в новую пахоту их ярость и стремление к разрушению, теперь они, объявившие себя наследниками прежних подпольных и хитрованных недругов, на всех митингах вгоняли общество в вину перед собой, лишь бы оказаться в центре внимания хотя бы на час.
Потомки репрессированных, ничего, кстати, в своей жизни не потерявшие, устроили на митингах и в печати такой дебош, что накосили уже новые караваны пострадавших, в придачу разнесли собственную страну вдребезги. Притом вовсе не заметили, что уже отправились на погост миллионы ни в чем не виноватых перед ними людей. И все это было сотворено во имя давно ушедших в мир иной родственников, да, очень им родных и близких. Но задумался ли хоть один подобный наследник, что, скорее всего, даже тем, кто когда-то, возможно, и провинился перед Советской страной, не понравилось бы такое безумное грязное мщение, лишь подтверждающее давнюю линию неприличного отношения этого рода к обществу того времени? Дети и внуки разрушителей одним только своим поведением спустя много лет как-то поневоле доказали и без юристов вину своих отцов и дедов.
— За что моего отца расстреляли? — возмущалась нынче в семье и Лена. — Он тружеником был, на нем в Краснодаре институт держался. Как можно сажать ректора?
Немалые уже связи в Москве помогли журналисту заглянуть в личное дело тестя, которого он никогда не видел, однако, на дочери которого когда-то женился. Но правду ей не решился открыть. У отца Лены была большая растрата. И после обычного суда он не был расстрелян. Его, как всех растратчиков мира, посадили, а через год он умер. Попав в сложные обстоятельства и в неподходящие для пожилого человека условия в лагере.
Ознакомительная версия.
