Холеры еще нет. Есть дизентерия. И растет. С тех пор как выключили все телефоны — мы почти не сообщаемся. Не знаем, кто болен, кто жив, кто умер. Трудно знать друг о друге, — а увидаться еще труднее.
Извозчика можно достать — от 500 р. конец.
Мухи. Тишина. Если кто-нибудь не возвращается домой — значит, его арестовали. Так арестовали мужа нашей квартирной соседки, древнего-древнего старика. Он не был, да и не мог быть причастен к „контрреволюции“, он просто шел по Гороховой[11]. И домой не пришел. Несчастная старуха неделю сходила с ума, а когда наконец узнала, где он сидит, и собралась послать ему еду (заключенные кормятся только тем, что им присылают „с воли“) — то оказалось, что старец уже умер. От воспаления легких или от голода.
Так же не вернулся домой другой старик, знакомый З. Этот зашел случайно в швейцарское посольство, а там засада.
Еще не умер, сидит до сих пор. Любопытно, что он давно на большевистской же службе, в каком-то учреждении, которое его от Гороховой требует, он нужен… Но Гороховая не отдает.
Опять неудавшаяся гроза, какое лето странное!
Но посвежело.
А в общем ничего не изменяется. Пыталась целый день продавать старые башмаки. Не дают полторы тысячи, — малы. Отдала задешево. Есть-то надо.
Еще одного надо записать в синодик. Передался большевикам А. Ф. Кони. Известный всему Петербургу сенатор Кони, писатель и лектор, хромой, 75-летний старец. За пролетку и крупу решил „служить пролетариату“. Написал об этом „самому“ Луначарскому. Тот бросился читать письмо всюду: „Товарищи, А. Ф. Кони — наш! Вот его письмо“. Уже объявлены какие-то лекции Кони — красноармейцам.
Самое жалкое — это что он, кажется, не очень и нуждался. Дима[12] не так давно был у него. Зачем же это на старости лет? Крупы будет больше, будут за ним на лекции пролетку посылать, — но ведь стыдно!»
Но тройственная семья не торопилась сбежать за границу. В воцарившемся информационном голоде все жили слухами. В сентябре 1919 года ждали, что Петроград займет наступавший из Эстонии Юденич.
Не дождались. Спокойно уехать было уже поздно. Оставалось тайком бежать. Надо заметить, что к тому времени семья несколько разрослась. У ставших маститыми Гиппиус и Мережковского и раньше бывали секретари, но студент филологического факультета Петроградского университета и, естественно, поэт Владимир Злобин стал особенно близким. Пятидесятилетняя Зинаида Николаевна уже не делала попыток псевдособлазнения. Тройная семья уже стала напоминать доживающих свой век пенсионеров. Но доживать хотелось не в охваченной Гражданской войной, ограбленной и обнищавшей стране. В условиях разрухи молодой Злобин обладал способностью выгодно продавать вещи, доставать продукты, чтобы выжить.
В декабре 1919 года, комментируя предложение произнести речь в день годовщины восстания декабристов на торжественном празднике, устроенном в Белом зале Зимнего дворца, Мережковский писал в дневнике: «Я должен был прославлять мучеников русской свободы пред лицом свободоубийц. Если бы те пять повешенных воскресли, — их повесили бы снова, при Ленине, так же как при Николае Первом».
Сначала писатель подал заявление в Петроградский совет с просьбой разрешить «по болезни» выехать за границу, на что получил категорический отказ. «С безграничною властью над полуторастами миллионов рабов, люди эти боятся одного лишнего свободного голоса в Европе. Замучают, убьют, но не выпустят», — замечал он в дневнике. Наконец, получив мандат на чтение лекций красноармейцам по истории и мифологии Древнего Египта, в ночь 24 декабря 1919 года чета Мережковских, Дмитрий Философов и Владимир Злобин покинули Петроград. Советская власть вообще в свой ранний период демонстрировала разные чудеса. Некоторым начальникам показалось, что полуголодным, завшивленным солдатам, с ожесточением сражающимся с соплеменниками, истории об Осирисе и Анубисе смягчат нравы, что ли…
«Лекторов» направили на западный фронт. В декабре 1919 года там стояло затишье. Вновь образованное государство Польша объявило о поддержке Украинской народной республики во главе с правительством Симона Петлюры и начало воевать с Красной армией. Были отбиты некоторые территории Украины и Белоруссии, и на этом активные боевые действия прекратились. Основные части Красной армии довершали разгром войск Колчака и Деникина. Беглецы доехали на поезде до красного Бобруйска. Дальше перейти линию фронта и добраться до занятого поляками Минска было делом техники, где без энергии Злобина не обошлось.
В феврале 1920 года все четверо уже обосновались в Варшаве. Мережковский с удовольствием занялся основным теперь делом своей жизни — борьбой с большевизмом. Среди писателей, оказавшихся за рубежом с этой огромной волной эмиграции, были разные люди. Кто приспосабливался, кого мучила ностальгия. Кто проклинал безбожную власть, кто оставался равнодушным, кто подумывал о компромиссе с советской властью и возвращении, как Алексей Толстой. Но не было ее большего ненавистника и последовательного борца с ней, чем Мережковский. Даже Гиппиус в этом ему значительно уступала. Последовательность, в конце концов, довела Мережковского до крайности и сделала изгоем среди своих.
«Для того чтобы Россия была, а по моему глубокому убеждению ее теперь нет, необходимо, во-первых, чтобы в сознание Европы проникло наконец верное представление, что такое большевизм. Нужно, чтобы она поняла, что большевизм только прикрывается знаменем социализма, что он позорит святые для многих идеалы социализма, чтобы она поняла, что большевизм есть опасность не только русская, но и всемирная… Страшно подумать, что при царском режиме писатель был свободнее, нежели теперь. Какой позор для России, для того изуверского „социализма“, который царствует теперь в России! В России нет социализма, нет диктатуры пролетариата, а есть лишь диктатура двух людей: Ленина и Троцкого». (Из газетного интервью Мережковского в 1920 году)
Весной 1920 года война Польши с советской Россией вошла в активную фазу. Линия фронта стала перемещаться со стремительностью кавалерийской атаки. Вначале поляки вместе с украинскими и русскими казачьими частями продвинулись на восток и заняли Киев. Потом фронт быстро пошел на запад. Красные казаки, объединенные в две конные армии, другие соединения под общим командованием Михаила Тухачевского чуть было не заняли Варшаву. И вдруг в августе поляки погнали их назад.
Среди имен, бывших у всех на слуху во время этой войны, первое, конечно, имя главнокомандующего польской армией и «начальника государства» (такой необычный титул) Юзефа Пилсудского. А вот второе — старого знакомого нашей тройственной семьи Бориса Савинкова. После своего литературного дебюта под руководством Зинаиды Гиппиус Савинков продолжил свое бурное существование. Попытался возродить Боевую организацию эсеров. Но ни одного удачного и громкого теракта больше устроить не удалось. Он принял активное участие в Первой мировой войне, но во французской армии. Февральская революция сняла с него обвинения в прежних убийствах. Он вернулся в Россию и даже вошел во Временное правительство. После Октябрьского переворота Борис Викторович объявил себя непримиримым врагом большевиков. Но в отличие от Мережковского, он боролся с ними не словом, а делом. Показал себя незаурядным военным организатором, был членом нескольких белых правительств. В 1920 году из разрозненных частей донских и кубанских казаков, оказавшихся на территории Польши, Савинков сформировал несколько боеспособных полков. Их так и называли — савинковские казаки. Из эмигрантов, оставшихся в этой ближайшей к покинутой родине стране, Савинков организовал Русский национальный комитет Польши, где, разумеется, начали работать и Мережковские со своими спутниками.
В октябре 1920 года на фронте было установлено перемирие. Ни у Польши, ни у Советов больше воевать не было сил. Одним из условий перемирия было резкое ограничение антисоветской пропаганды. К удивлению наших героев, в Польше наступила цензура. И тогда Мережковский, Гиппиус и Злобин решили ехать в Париж, где никаких ограничений не было. К еще большему их удивлению, Философов ехать отказался. Сорокавосьмилетний духовный супруг вдруг снова влюбился. В Бориса Савинкова. Конечно, не как в мужчину, а как в исторического деятеля, в популярного политика, в сильную личность. И остался жить в Варшаве.
Тройственная семья закончила свое существование. Семья Мережковских продолжила существовать. Это был уже не союз двух людей, а одно существо. Они приехали в Париж и открыли дверь своей квартиры собственным ключом. Злобин некоторое время пожил у них, а потом снял другое жилье.
Меньше всего в этой части можно сказать про Дмитрия Владимировича Философова. Потихоньку жил в Варшаве, писал для эмигрантских газет. Духовная влюбленность в Бориса Савинкова прошла сама собой. Да эсер-писатель вообще погиб в советских застенках в 1925 году. С бывшими товарищами по семье Философов отношения поддерживал, даже возглавлял варшавский филиал издаваемого Мережковским еженедельника «Меч». Потихоньку покрывался морщинами, теряя былую красоту, меняя любовников. В конце жизни долго болел и тихо умер в Отвоцке, пригороде Варшавы. Случилось это в августе 1940 года, уже во время немецкой оккупации. Могилы не сохранилось.
