ВЫСТАВКА
Меер Аксельрод в галерее "Веллум"
Художник Меер Аксельрод, умерший в 1970 году, не перестаёт удивлять. Его многообразное наследие, почти не известное современникам из-за отсутствия выставок, раскрывается на экспозициях последних лет постепенно. То нам покажут его замечательную графику, то работы с "революционным" оттенком, то чудесные портреты детей. На этой небольшой выставке из собрания семьи художника я, кажется, впервые увидела темперных "Обнажённых" и большое количество живописных пейзажей. Были тут и ранние графические работы, отчасти мною виденные. Новый "расклад" породил и какие-то новые мысли, новые удивления.
Всегда нравилась отточенная графика Аксельрода - недаром он учился во ВХУТЕМАСе у Фаворского. Тут графика представлена работами 30-х годов, в основном из жизни еврейского местечка. Кое-что из этой жизни художник, родившийся в 1902 году в местечке под Минском, ещё застал. Но перед нами вовсе не натурные штудии. Бытовые сценки в шинке, переполненном оживлёнными людьми ("Местечковый шинок"), или в многолюдной комнате за столом под лампой ("Миреле" по Д. Бергельсону) изображаются с налётом сновидческой грёзы. Чёрный цвет туши то сереет, то словно светлеет. Контуры фигур причудливы и изогнуты, всё чуть размыто, что и придаёт местечковому быту фантасмагорический оттенок, в духе И. Башевиса-Зингера. Есть в этой графике и внезапные "улёты", говорящие о сильных, почти экстатических переживаниях, - опять-таки в духе Зингера. Положим, небольшой лист "Скрипач", где игре скрипача заворожённо внимает сидящий на диване ребёнок. Контрасты света и черноты (скрипач высветлен, мальчик затенён) работают на повышение эмоционального градуса. В духе экстатического порыва сделана и иллюстрация к Данте, где идущий по дороге со львом и собачонкой персонаж выразительным профилем напоминает автора знаменитой комедии.
Иными словами, мир даётся в лирико-мифологическом ключе, вздыбленном волнами наплывающих эмоций. Художник словно ещё не обрёл внутренней меры и его куда-то всё время уносит.
Темперные работы "оттепельной" поры дают совершенно иной образ мира. Конечно же, "оттепель" помогла художнику раскрепоститься. Но, думаю, дело не только в ней. Он сам внутренне определился. Выбрал свет и радость, а не мрак и безнадёжность (притом что поводов для "мрака" в нашей жизни всегда было предостаточно).
Улицы изображённых им городов, будь то Рига или Переяславль, красивы и гармоничны. Каменные или деревянные дома залиты ровным сияющим светом и обретают чёткие формы, несколько смягчённые "пушистостью" деревьев.
Тут нет "импрессионистической" текучести, но нет и важной репрезентативной статичности, так как художник строит композиции на редкость камерно и интимно. Какой-нибудь уголок улочки, по которой скользит любующийся взгляд, церквушка с луковками куполов, садик, домики, деревянные заборчики ("Улица в Переяславле", 1960).
В темпере с бытовым названием "Гуси" (1960) снова берётся простой мотив - обычный подмосковный пейзаж с деревянными домишками, заборчиками, синим небом и гусями на траве. Но подан он в такой звонкой колористической оркестровке, так ясен и пронизан таким сияющим светом, что взрослое видение как-то незаметно смыкается с видением детским. Свежим, удивлённым, очарованным. Совмещающим космическое и интимное.
В поздних пейзажах Аксельрода, кажется, нет вообще никаких теней! Зло словно вовсе исчезло из мира. Он сияет праздничной, до чиста "отмытой" и проникновенно человечной красотой.
Праздничны и "Обнажённые", не то чтобы приукрашенные, а снова увиденные любующимися глазами. Отсюда архитектоническая "складность" их фигур и яркость драпировок, подчёркивающих живую красоту моделей. Опять не убогость и безобразие, но и не идеальная и холодноватая античная красота, а земная мера и сияние земной любви.
Может быть, установке на счастье помогала семья? Она, судя по всему, и впрямь была счастливой. Жена - писательница Ривка Рубина , дочь - известная в России поэтесса Елена Аксельрод и внук, в детстве прямо-таки живописный вундеркинд, а ныне прекрасный художник Михаил Яхилевич, продолжающий художественные традиции деда.
Отголоском этого "писательского" окруже[?]ния стали на выставке картины, изображающие "писательские будни" ("Писатель за работой", "Переводчицы").
Но в целом, как мне представляется, всё упирается в детское чувство "беспричинного" счастья, поддержанного глубинной национальной традицией, счастья, которого в современном искусстве уже почти не встретишь[?]
Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Знакомо пахнет каждая звезда
Знакомо пахнет каждая звезда
"ЛГ" совместно с фондом "Русский мир" начинает проект, посвящённый славянским культурам "Братчина". Читатели познакомятся с именами поэтов и прозаиков из Болгарии, Чехии, Польши, Словакии, Сербии, Македонии, Украины, Белоруссии и других славянских стран, а также с мнением авторитетных литературоведов и культурологов о судьбах русского и родственных ему языков, о духовных корнях славянства и перспективах его развития в современном мире.
Первый выпуск посвящён поэзии Украины и Белоруссии.
Поэзия Украины
Сергей ЖАДАН
Поэт, прозаик, пере[?]водчик и культуртрегер. Родился в Старобельске Луганской области в 1974 году. Живёт в Харькове. Российский читатель знает его по книгам прозы "Депеш мод", "Anarchy in the UKR", "Красный Элвис" и "Ворошиловград", а также многочисленным публикациям в журналах.
* * *
Я вспоминаю голоса,
вокзальных кружево предметов
и тьму, которая росла
между пекарен и буфетов.
И солнца сочный апельсин
размазывался по рубашке,
и выгорая, как бензин,
стыдливо прятался за башни.
Почуяв горечь на губах,
охотники и куртизанки
делили сахар и табак,
как с вором вор на полустанке.
И старый подшивал торчок
нашивки, снятые с шинели,
и мягко тучи вдоль ручьёв
ползли на крымский перешеек.
И оглянувшись как-то раз
посреди грома и покоя,
внезапно вспомнил я о вас
и сам себе сказал такое:
что в этом остыванье воль
всем заправляет беспорядок;
что чёрной розой алкоголь
вам вырастает меж лопаток;
что каждого, кто ночью ждёт
с товарняком бесшумной встречи,
по смерти только помянёт
на сортировочной диспетчер;
что в миг, когда я отойду
за брызгами ночных приливов,
они прорежут пустоту
сигналами локомотивов,
и чьей-то почты багажи
возлягут в станционных залах,
остры и жёстки,
как ножи,
как перец,
как смола на шпалах.
* * *
Смерть моряка речного флота
подстерегает в прибрежной глине,
пока он в свою погружен работу,
пока муссоны стоят в долине.
Тихие баржи, шустрые шхуны,
мимо плывущие за водою,
хребта его трогают толстые струны,
говорят: она не будет с тобою,
она, эта дева с серебряным горлом,
с сердцем из слоновой кости,
настаивается на холодном горе,
так тебя и не дождавшись в гости,
всё, что держала доселе, бросив,
прячет глубокие ливни в теле,
слышишь, о меди её волос уже
рыболовецкие плачут артели?
Так что плыви себе сквозь пороги,
сквозь мерцающие электротурбины,
подальше от этой родины,
подальше от этой кручины,
на золотые огни малярии,
на плачущий голос девы Марии,
на грузнущие Одессы туманы,
на тёплые от ила и жира лиманы.
На скумбрии плавники багровые,
на ветра ночного рваные ритмы,
на верную смерть
от чёрной крови,
