Главный герой романа — арт-дизайнер Сергей Молошников (Серж), «земную жизнь пройдя до половины», оказывается тесним в родном городе враждебными силами, которые выталкивают его, как инородное тело, из космоса русской жизни. Пространство сжимается, лишая света и воздуха и оставляя Сержу клочок горящей земли, где он пытается обрести точку опоры. Но призрачная точка опоры становится подрывной точкой, потому что действительность превращается в неудержимый карнавал в бахтинском его понимании: «Карнавал не знает разделения на исполнителей и зрителей… Карнавал не созерцают, — в нём живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден… Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть по законам карнавальной свободы. Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны».
Среди кривых и разбитых зеркал, где витальные танцы сменяются танцами смерти, невозможно различить лица и маски: «Всё, что блестело вокруг, переливалось, мерцало, пленяло глаз, — всё это было тонкой кожицей, под которой скрывалась отвратительная ненасытная личинка, полная смердящих соков».
В единый водоворот сливаются предреволюционные марши, митинги и партийные заседания, в чем герой безрезультатно пытается обрести чувство коллективизма: «Ликующие духи вырвались на свободу, резвились под солнцем, славили волшебного трубача. Сержу казалось, что его обступило множество родных, полузабытых лиц и все они шествуют единым Русским маршем, столбовой русской дорогой, — и такое счастье быть с ними, не ведая смерти».
Ночной клуб «А12», в названии которого зашифрован Апокалипсис наступившего года, скрывает карнавальную подмену в самых разных извращениях поп-арта, когда «извлекает мусор из помойки, помещает его в золотую раму и воскрешает для жизни» — такая мусорная алхимия напоминает лошадь, беспомощно хромающую на все четыре ноги. Теракт в столичном аэропорте нарушает ровное течение жизни, превращая людей после взрыва в атомы разбегающейся Вселенной. На Черкизоне, получившем название «Райский рынок», оккупанты, служащие мамоне, иноземными торговыми выкриками вытеснили русскую речь.
Особым «королевством кривых зеркал» становится чердак с бомжами, где бывшие профессора и учёные среди ветхой мебели и скудной пищи хранят аристократизм духа: «Перед креслами стоял столик на гнутых ножках, вполне антикварного вида, с остатками перламутровых инкрустаций. Над столом в плетёном абажуре горела лампа, освещая остатки трапезы: вскрытую банку консервов, мясную нарезку на пластмассовой тарелке, пустые пластмассовые стаканчики. Выпитая бутылка блестела возле гнутой ножки стола».
Телешоу «Планетарий», оформленное Сержем, свело в единый «парад планет» крест, полумесяц, звезду Давида и ясно дало понять, что карнавальный хаос — это не трагическая случайность, не череда роковых событий, а последовательная реализация адского проекта нового божества — Людена — «игрока», который искушает, обещая собрать «воедино разрозненное человечество, прекращает вражду, устанавливает счастливое царство», а на самом деле «есть не кто иной, как воцарившийся Сатана, к которому придут поклониться все изнурённые, потерявшие веру народы». Он «поверяет алгеброй гармонию», препарирует Божественную Истину системой СИ: «Моисей получает от Бога скрижали и находит на них формулу Эйнштейна: »Энергия равна массе, умноженной на скорость света в квадрате«. Это и есть формулы истинного единобожия! ».
Вытесняемый из своего дома, как и все русские, этим адским карнавалом, балом сатаны, Серж, подобно герою «Божественной комедии», обречён на два пути — путь кругов и путь сфер. Но это не две параллельные прямые, а туго переплетённые нити, которые предстоит распутать, чтобы отделить зёрна от плевел, ведь человеку дарована от Бога свобода выбора: «…к Богу можно приближаться с двух разных сторон. Неважно с какой, лишь бы приближаться. Можно постоянно уменьшать материю в себе и вокруг, становиться всё духовней и бестелесней, пока не превратишься в чистый свет и сольёшься с Богом. Но можно постоянно увеличивать материю в себе и вокруг, сгущать её до тех пор, пока она не превратится в первичную глину, в которую Бог ещё не вдохнул свет. К Богу можно приблизиться через свет. Или через тьму».
Символическим образом ада в романе стала Вавилонская башня, но не устремлённая в небо, а гигантским буром уходящая вглубь земли: «Храм, опрокинутый своей вершиной в мёртвую материю. Ярусы этого храма сужаются к центру Земли по спирали, на каждом ярусе происходит своя мистерия, как в кругах ада. На верхних ярусах — римские оргии, дионисийские таинства, содомские игрища. На нижних ярусах ритуальные жертвоприношения, какие практиковали ацтеки и инки, инквизиторские пытки, мучения в концлагерях и газовых камерах. Чем ближе к центру кратера, тем сильнее страдания, острее наслаждения плоти. На дне воронки в опрокинутом куполе храма плещет огненное озеро, из которого под вопли казнимых, хруст костей, стоны оргазмов поднимается Божество, прекрасное, всеведающее и всесильное». Так, в действительности вновь звучат библейские слова о смешении языков: «Вот, один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут они от того, что задумали делать», — и ужас в том, что вектор богоотступничества теперь перенаправлен от «горних вершин» к преисподней, что титанизм сменился сатанизмом.
Этот путь «от Божественного солнца небес к Чёрному солнцу подземелий» упирается в сталинский бункер, переоборудованный Люденом в шарашку для гениев и изолятор для патриотов, где проводят санитарную чистку, устраняя всех неугодных. Над бункером находится гостиница, в которой, как в «саду земных наслаждений», сосредоточились все человеческие пороки. Бункер и гостиница образуют двоемирие, подобное тому, что описал Герберт Уэллс, предрекая разделение человечества на две ветви — элиту (элои) и узников, заточённых в подземелье (морлоки), которым будут доставаться лишь объедки и обноски элитарного мира.
Серж, помещённый в бункер, должен был стать оформителем адского проекта разрушения русского Космоса, проекта, который страшнее бодлеровских «цветов зла» и пикассовской «Герники», который равносилен печам Освенцима и Бухенвальда.
Но, вопреки всему, цветам зла Серж предпочёл цветы с луга целителя Пантелеймона — бросил вызов адскому карнавалу: «Ополчился на космическую тьму, надеясь повторить сюжет русских сказок, когда на помощь богатырю приходят все светлые силы земли и неба, жар-птица и наливное яблоко, придорожный камень и светлый месяц, и богатырь одолевает тьму». Серж обрёл в душе Русский Рай, где дух вытесняет материю, где вдохновенная идея преодолевает пространство и время, где поэзия подобна полёту в Космос, а космический полёт становится поэзией: «Русский человек — космический человек. Гагарин — это Есенин русского космоса. А Есенин — это Гагарин русской поэзии». Здесь в сознании каждого — не как коллективное бессознательное, а как соборное — живёт память о реликтовой музыке, о проповедях отцов церкви, о четырёх русских империях. Здесь знамя Великой Победы, подхваченное Гагариным из рук Кантарии и унесённое в звездную высь, — духовная крепость, а предчувствие грядущего сражения — Божья миссия, уготованная русского народу.
Оттого всякий русский — это не медведь-шатун, пребывающий в полусне, а былинный Илья Муромец, вставший с печи, Циолковский, устремлённый мечтою в Космос. Когда мир подвергается энтропии — трещит по швам, разлетается в щепки, русские совершают подвиг самозаклания, собирания мира — по атому, по слову — в единую картину, потому что «…только небесное, райское имеет для русского человека подлинный смысл. А земное и бренное для русского человека мнимо и несущественно. Только там, где просияет для него образ рая, там русский человек достигает совершенства».
«…русский народ — миру укоризна. Он укоряет мир в приверженности к земному и в отторжении небесного. Зовёт отрешиться от благ земных, стяжать благ небесных. Это невыносимо миру, и он хочет убить укоряющего» — но не грозит русским ни национальное вырождение, ни отрыв от корней, ни территориальное притеснение, потому что мы храним в сердцах своих «религию Русского Чуда». И зерно этой религии — в великом терпении, в крестном пути: «Надо претерпеть земные несчастья, положиться на благую, сотворившую этот мир волю. И тогда тебе откроются врата в дивную страну, растворится висящая перед тобой икона, и ты, осыпанный лепестками, окружённый порхающими бабочками, отправишься в эти неземные края».
Храмы этой религии не только на берегу сказочного Китежа или Беловодья, но и на Куликовом поле, в Прохоровке, в Брестской крепости и в доме Павлова. И явлено Русское Чудо будет в «алой буквице», брызнувшей кровавыми каплями рябины, — тот, кто её обретёт, прекратит адский карнавал, станет новым имперским зодчим, узрит Альфу и Омегу — Христа, идущего в рубище по снегу в Новый Иерусалим.
