его. И он размышляет над тем, не больше ли ужаса в этой легкости, чем в истерических метаниях русского героя».
И в «Книге смеха и забвения»: «Эта пустота в желудке порождена именно этим невыносимым отсутствием тяжести. А поскольку крайность способна в любой момент превратиться в свою противоположность, максимальная легкость стала чудовищной тяжестью легкости, и Тамина знает, что она уже не в силах вынести ее ни на минуту дольше».
Только перечитывая переводы своих книг, я удрученно заметил эти повторы! Но затем утешился: возможно, все романисты пишут что-то вроде темы (первый роман) с вариациями.
ЛИРИЗМ (и революция). «Лирика – это опьянение, и человек пьет, чтобы легче было сливаться с миром. Революция не мечтает быть изученной и прослеженной, она мечтает о том, чтобы люди слились с ней; в этом смысле она лирична, и лиризм необходим ей» («Жизнь не здесь»). «Стена, за которой томились заключенные, вся была обклеена стихами, и вдоль этой стены танцевали. Нет, это отнюдь не пляска смерти! Здесь танцевала невинность! Невинность со своей обагренной кровью улыбкой» («Жизнь не здесь»).
ЛИРИЧЕСКИЙ. В «Невыносимой легкости бытия» рассказывается о двух видах ловеласов: лирические (в каждой женщине они ищут свой собственный идеал) и эпические (в женщинах они ищут бесконечное разнообразие женских типов). Это отвечает классическому разделению на лирику и эпос (и драматургию), разделению, которое проявилось лишь к концу XVIII века в Германии и было доведено до совершенства в «Эстетике» Гегеля: лирическое – это выражение исповедальной субъективности; эпическое – стремление постичь объективный мир. Для меня лирическое и эпическое выходят за пределы эстетической категории, они являют собой две возможные позиции человека по отношению к себе самому, к миру, к другим людям (лирический возраст = возраст юности). Увы, это представление о лирическом и об эпическом в такой степени не свойственно французам, что я был вынужден согласиться на то, чтобы во французском переводе лирический ловелас стал романтичным любителем любовных приключений, а эпический ловелас – свободомыслящим любителем любовных приключений. Это было наилучшим решением, но оно меня все же немного расстроило.
МАЧО (и женоненавистник). Мачо обожает женственность и мечтает обладать тем, что обожает. Восхваляя архетипическую женственность той женщины, которой он обладает (ее материнство, плодовитость, слабость, домоседство, сентиментальность и т. д.), он восхваляет собственную мужественность. Женоненавистнику, напротив, женственность внушают отвращение, он спасается бегством от слишком женственных женщин. Идеал мачо: семья. Идеал женоненавистника: холостая жизнь и множество любовниц; или: брак с любимой женщиной, но без детей.
МЕДИТАЦИЯ. Три изначальных возможности романиста: он рассказывает историю (Филдинг), описывает историю (Флобер), мыслит историю (Музиль). Описание в романе XIX века находилось в гармонии с духом эпохи (позитивистским, научным). Роман, основанный на беспрерывной медитации, в ХХ веке противоречил бы духу эпохи, которая не любит мыслить вообще.
МЕТАФОРА. Я их не люблю, если они являются всего лишь украшением. Я здесь имею в виду не только банальности вроде «зеленый ковер прерии», но и, например, Рильке: «Смех тек из распяленных ртов, как гной из открытых ран». Или вот: «Уже облетела пушистая листва молитв, они поднимаются из уст сухими сучками» («Записки Мальте Лауридса Бригге» [5]). Зато метафора кажется мне незаменимой как средство осознать, благодаря внезапному откровению, неуловимую сущность вещей, ситуаций, персонажей. Метафора-определение. Например, у Броха, метафора экзистенциальной позиции Эша: «Его желание было устремлено к однозначности: он хотел сформировать мир, который был бы настолько однозначным, что его собственное одиночество было бы прочно прикреплено к нему, словно к металлической свае» («Лунатики»). Мое правило: минимум метафор в романе; но если они есть, то должны быть кульминационными точками.
МИСТИФИКАЦИЯ. Неологизм, сам по себе очаровательный (от слова mystère – «мистерия», «тайна», «таинственность»), появился во Франции в XVIII веке в среде либертенов для обозначения обмана исключительно комического характера. В сорок семь лет Дидро устраивает замечательный розыгрыш, заставляя маркиза де Круамара поверить, будто его покровительства добивается одна юная несчастная монахиня. На протяжении нескольких месяцев он посылает растроганному маркизу письма за подписью несуществующей женщины. Эта мистификация послужила основой для романа «Монахиня»: еще один повод полюбить Дидро и его век. Мистификация: действенный способ не воспринимать этот мир всерьез.
МУЗОНЕНАВИСТНИЧЕСТВО. Не воспринимать искусство – это не беда. Можно не читать Пруста, не слушать Шуберта и при этом жить в мире с окружающим. Но музоненавистник не хочет жить в мире. Его мучит чувство унижения от одного лишь существования того, что недоступно его пониманию, и он это ненавидит. Есть бытовое музоненавистничество, как бытовой антисемитизм. Фашистские и коммунистические режимы умело этим пользовались, когда преследовали современное (moderne) искусство. Но существует интеллектуальное, софистическое музоненавистничество: оно мстит искусству, пытаясь подчинить его неким внеэстетическим целям. Доктрина ангажированного искусства: искусство как политическое средство. Теоретики, для которых произведение искусства есть не что иное, как предлог для применения некоего метода (психоаналитического, семиологического, социологического и т. д.). Демократическое музоненавистничество: рынок как высший судия эстетической ценности.
НЕОПЫТНОСТЬ. Первоначальный вариант названия романа «Невыносимая легкость бытия»: «Планета неопытности». Неопытность как качество существования человека. Мы рождаемся один раз, мы никогда не сможем заново начать свою жизнь, используя опыт предыдущей. Мы выходим из детства, не зная, что такое юность, мы женимся, не зная, что такое семейная жизнь, и даже когда наступает старость, мы не знаем, куда идем: старики это невинные дети старости. В этом смысле земля человека это планета неопытности.
НЕПРИСТОЙНОСТЬ. Говоря на иностранном языке, мы используем непристойные слова, но таковыми их не ощущаем. Непристойное слово, произнесенное с акцентом, звучит комично. С женщиной-иностранкой быть непристойным довольно сложно. Непристойность: самый глубокий корень, которым мы прикреплены к родной земле.
НОВОЕ ВРЕМЯ (TEMPS MODERNES). Зарождение Нового времени. Ключевой момент истории Европы. Бог становится Deus absconditus (сокрытым Богом), а человек – основой всего. Возникает европейский индивидуализм, а вместе с ним – новое состояние искусства, культуры, науки. В Америке этот термин перевести сложно. Если написать modern times, американец поймет: современная эпоха, наш век. Непонимание этого понятия, «Новое время», в Америке обнаруживает пропасть между двумя континентами. В Европе мы переживаем конец Нового времени, конец индивидуализма, конец искусства как выражения неповторимой самобытности личности, конец, предвещающий наступление эпохи неслыханного единообразия. Америке неведомо это ощущение конца, она не пережила зарождение Нового времени и является лишь их запоздалой наследницей. У нее иные критерии начала и конца.
ОКТАВИО. Я как раз составлял этот небольшой словарик, когда в центре Мехико, где живут Октавио Пас и его жена Мари-Жо, случилось страшное землетрясение. Девять дней не было от них новостей. 27 сентября телефонный звонок: весть от Октавио. Я откупориваю бутылку и выпиваю за его здоровье. И его имя,
