хотела денег за то же самое. Денег не было — она тогда начала просить орехов, что были припасены для обезьян. «Я — тоже обезьяна», — сказала она. И никакого скрещивания Ильина ей не понадобилось.
Ещё через неделю вдруг сгорел домик специалистов.
Старик видел, как с гор спустилось несметное количество обезьян, и видел, как они смотрели на огонь, не мигая. Они вели себя, как люди, двигались, как люди, и обычная невозмутимость старика давала трещину. Обезьяны приходили всё чаще и явно что-то искали в Питомнике, причём не еду.
Домик подожгли, на пожар даже приехали какие-то одетые не по форме милиционеры, но так же и уехали со скучными унылыми лицами.
Заместитель сразу же уехал из города, и они остались вдвоём на огромной территории Питомника.
Оставшийся русский перебрался в сторожку у забора и, казалось, погрузился в спячку на втором этаже, вылезая из спальника только затем, чтобы оправиться.
Война набухала как нарыв, и теперь не только каждую ночь внизу трещали выстрелы, но и днём перестрелка не прекращалась.
В пустых помещениях научных корпусов после таких визитов он находил рваные бумаги и разбитую аппаратуру. Иногда обезьяны писали что-то мелом на чёрных досках, будто проводили семинары. Однажды обезьяны попытались вытащить из кабинета директора сейф, но так и бросили на лестнице.
Однажды в Питомник заехали какие-то люди на бронетранспортёре, но ни старик, ни русский не вышли к ним. Пришельцы вскрыли автогеном этот старый сейф — но не нашли там ничего, кроме пыльных папок, похвальных грамот и прочих сувениров прошлого. Однако по броне бронетранспортёра тут же застучали камни — это обезьяны прогоняли непрошеных гостей.
Решив не связываться, пришельцы исчезли. В гараж они не полезли.
Наконец, над городом прошли несколько реактивных самолётов, и скоро снизу, от моря, потянуло гарью. Что-то лопалось там внизу, как стеклянные банки в костре.
Тогда, впервые за много дней, старик решил обойти Питомник.
Он шёл мимо безжизненных корпусов и пустых клеток, пока не увидел, что на тропинках сидят обезьяны. Они сидели даже на его любимой скамейке, слушая чью-то речь.
Вдруг они расступились, и навстречу старику вышел Царь обезьян.
Старик сразу узнал его.
Сейчас Царь обезьян был как две капли воды похож на себя самого в деревянном ящике на горной дороге.
И на себя самого, каким он отправлялся в муфельную печь полвека назад.
Времени была подвластна только повязка с неразличимым теперь иероглифом. Вот что искали обезьяны всё это время — полуистлевший кусок ткани. И вот, наконец, нашли во вскрытом старом сейфе.
Царь обезьян спокойно смотрел на сторожа, и в лапах у него была новая винтовка.
Не такая, как в забытой молодости сторожа — но с привинченным штыком. Старик, не в силах бежать, видел, как обезьяна в истлевшей повязке подходит к нему. Он приготовился к смерти, но выстрела всё не было, Царь обезьян медлил. Внезапно время дрогнуло, треснуло, как трескается лёд в горах, и старик почувствовал, укол в сердце — словно тонкий лёд вошёл в его тело. Он ощутил, как сползает по стене. Тело его не слушалось, ноги подвернулись, и он упал рядом со скамейкой. Уже исчезая из этого мира, он понял, что Царь обезьян просто подошёл проводить его.
Обезьян смотрел на него, как смотрели его сородичи на горящий дом — безо всяких ужимок. Он дождался того момента, когда сердце старика перестало биться, и вернулся на своё место.
Город заносило снегом. Бывший заведующий лежал у чердачного окна в старом доме и торопливо записывал происшедшее за последние несколько дней в блокнот.
Тишина окружала его — такая тишина, которая всегда бывает накануне большой войны. Вдруг в эту тишину вступил странный звук — негромкий, но грозный. Заведующий выглянул наружу.
Цепочка обезьян шла по улице — чётные держали под контролем левую сторону домов, нечётные — правую. Колонна топорщилась стволами.
Это Царь обезьян выводил своих подданных из рабства.
И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.
Извините, если кого обидел.
08 февраля 2016
Аэропорт (День гражданского воздушного флота. 9 февраля)(2016-02-09)
Снег кружился, вспыхивал разным цветом, отражая огни праздника.
Такси несло Раевского через праздничный город, потому что зимний праздник в России длится с середины декабря по конец января. Ещё в ноябре о нём предупреждают маленькие ёлки, выросшие в витринах магазинов. Потом на площадях вырастают ёлки большого размера, потом приходит декабрьское Рождество католиков, и его отмечают буйными пьянками в офисах и барах, а затем стучится в двери календарный Новый год.
Затем следует глухое пьяное время до православного Рождества и угрюмое похмелье Старого Нового года. Самые крепкие соотечественники догуливают до Крещения, смывая в проруби этот праздничный морок.
Раевский ненавидел задушевные разговоры «под водочку» и это липкое время, этот пропавший для дела месяц. Его партнёр, сладко улыбаясь, говорил:
— Самое прекрасное в празднике, то есть в празднике, именуемом «Новый год», — так это первый завтрак. Завтрак вообще лучшая еда дня, а уж в первый день — так особенно. Именно так! Причём отрадно то, что это знание не всем доступно. Но уж если получил его, то навсегда. И всю оставшуюся жизнь можешь смотреть на других свысока. Тайное братство завтракающих! Завтрак высокого градуса посвящения! Ах!
Раевский улыбался и кивал головой — радуйся-радуйся. Но без меня.
Каждый год он улетал прочь, вон из этого пропащего, проклятого города и возвращался лишь тогда, когда трезвели последние пьяницы.
Он не любил пальмовый рай банановых островов и Гоа, похожий на Коктебель нового времени. Это всё было не для него — Раевский уезжал на юг Европы и три недели задумчиво смотрел на море с веранды. Иногда с ним была женщина, но это, в общем, было не обязательно — риски были существенны. Он помнил, как однажды расстроился, сделав неверный выбор.
Лучше уж без него, без этого выбора — как хорошо без женщин и без фраз, без горьких слов и сладких поцелуев, без этих милых, слишком честных глаз, которые вам лгут и вас ещё ревнуют — и всё остальное, что пел по этому поводу старый эстет, которого ревновала и мучила его собственная родина, и мучила не хуже какой-нибудь женщины. Выбор человека — вот что он считал самым главным в жизни. Это было сродни выбору веры одним князем.
Такси медленно выплыло из города и встало
