Чтоб выйти из фальшивого положения, оставалось обижаться (на кого?) или самому над собой хохотать.
Это легче.
Юмористический же и наблюдательный ум нашего простонародья всю эту картину созерцал, подметил, что в ней смешно, и началось повсеместное вышучивание “превосходительства”. Начался ряд шуток, сколько колких и неуважительных, столько же неуловимых и неудобонаказуемых. В городском простонародье теперь величают “превосходительствами” всех, “которых солидность позволяет”. Отсюда постоянно можно слышать, как городской простолюдин, один спроста, а другой с луказиной, величают превосходительством почтового приемщика, акцизника, торгового депутата и особенно полицейского пристава, а иногда даже и околоточника, если он “фасонист”. Всяк, к кому есть нужда или просьба, титулуется от просителя “превосходительством”, и титулуемый это приемлет и ничего же вопреки глаголет. Иногда же такое “величание” проделывается и без всякой нужды, прямо на смех, чтобы безнаказанно вышучивать какую-нибудь мелкую особу и вместе с тем опошлять звание, обязывающее к почтительному отношению. Любой разносчик и загулявший мастеровой, титулующий “превосходительством” околоточника, которого он за глаза зовет “фараоном”, конечно знает, что он издевается над тем, кого дразнит “превосходительством”, но остановить его невозможно: он за это ничего не боится, потому что он будто опасается ошибиться, и он упорно продолжает приставать на гулянье:
— Ваше превосходительство, пьян я типерича или еще не пьян? Разреши!
Словом, на улице городской народ сумел испортить “превосходительству” всю линию, и здесь теперь у нас ad libitum[211] всяк стал “превосходительство”, а чего много и что не в редкость, то и не в почете. Самые большие и самые постоянные обожательницы генеральского звания — петербургские кухарки, и те уже перестают гордиться житьем у генералов. В одном сатирическом журнале кухарка жалуется другой, что “теперь всяк говорит: я сам себе генерал”. Иного рода и характера смятение доставляет “превосходительство” в домашних беседах и в коллегиальных заседаниях: тут “превосходительство” как бы отомщевает за себя тем, что портит разговорную речь беспрестанной присыпкой: “я вашему пшеству говорил”, “нет, ваше пшество мне не говорили”, “ах, ваше пшество, верно, не расслышали”. И так далее до бесконечности и, можно сказать, до тошноты. От этого неуместного и смешного присказничества страдает и наполняется канцелярского безвкусия русская живая речь, и это не только в заседаниях, где тоже надо бы говорить дело, а не комплименты, но даже и в гостиных, при дамах. Есть чиновные дома, где и самих дам отитловывают… Все это давно осмеивается, но тем не менее все это продолжается и ныне дошло уже до такой степени пресыщения, что умный человек из купечества поднимает голос, чтобы оградить от такого события свое торговое сословие.
Сыты!
Что касается надписаний на конвертах, о чем упоминает г. Кокорев, то надписи в русском вкусе бывают очень разнообразны. Пишут купцам: “его чести”, “его милости”, “его степенству” и даже пишут и “его высокостепенству”, а когда просят у них “корму”, тогда титулуют их и “высокопревосходительствами”. Это, конечно, так и останется, хотя бы решено было не признавать генералов из торговцев за превосходительства. “Называться” у нас можно всякому как угодно: это еще разрешено Хлестаковым Бобчинскому.
— “Пусть называется”.
По части надписаний замечательно другое: почтовые письменосцы рассказывают, что наверно треть адресов нынче надписывается с титулованием адресатов “превосходительствами”. Это опять, без сомнения, свидетельствует не то, что “русская нация” возлюбила “превосходительство”, а то, что она изволит им со скуки забавляться. Я еще недавно видел проштемпелеванный письменный конверт, на котором была надпись: “Его превосходительству Александру Семенычу Бакину в своем заведении”. Бакин же этот оказался трактирщик, и тот, кто адресовал письмо “его превосходительству в его заведение”, конечно знал, что он пишет не генералу, а что он просто балуется — смеется над генеральством. Почтальон кидает письмо на стойку, крикнет на смех: “Генерал, получи!” — и бежит далее. Публика “грохочет”. Шустрый парень похваляется:
— Дай срок, и я дяде Миките адрист с генеральством надпишу. Ребята смеяться будут.
И пишут, да и хорошо делают, потому что, в самом деле, пока человек живет, ему все чести прибывает, а другой человек издалека лишен возможности знать: на какую он степень зашелся.
В Петербурге еще недавно жил в собственном доме, на Бассейной, присяжный стряпчий Соболев. Он был известен как казуист в своем роде и кроме того написал в свою жизнь множество доносов — особенно на Некрасова, В. Ф. Корша и А. А. Краевского (он открыл, что Корш — венгерец). Черновые этих произведений проданы на вес букинисту Николаю Свешникову, а у него куплены мною. Этот стряпчий обращал внимание правительственных лиц и на злоупотребления в выставке несоответственных титулов на адресованных письмах и предлагал меры — как это прекратить. Такие письма он предлагал “не доставлять”, но, вероятно, его предложение оставлено без внимания.
Большой беды, однако, во всем этом, может быть, еще нет. Покойный Аксаков предлагал когда-то сразу всех “произвести в дворяне”. Тут русские люди делают нечто в том же роде: они сами себя “в междуусобной жизни” возводят в превосходительство, и таким образом все безобидно выравниваются, но значение превосходительного титула на скале серьезного почитания, конечно, так глубоко уронено, как никогда не ронялось ни “благородие”, ни “высокоблагородие”, ни “степенство”. Но почему живой народный ум вышучивает одно “превосходительство”, а не вышучивает ни благородия, ни высокородия? Не потому ли, что благородные и высокородные сохраняют за собою “имя человече”, а с превосходительным титулом соединился неприятный русскому чувству обычай упразднять в разговоре человеческое имя? В одной раскольничьей книге прямо осуждается “вести речь не по имени человечу”.[212] Следовательно, превосходительное титулование главным образом досаждает не на бумагах, а в живых общественных сношениях между людьми. Это неважно для нас, частных людей, не призванных думать “о престиже превосходительства” — в надписях и бумагах. Так как с почина г. Кокорева теперь довелось об этом говорить, то нам дороги не адресации, а наша русская разговорная речь, — дорого наше общежитие и наш прекрасный язык с его характерною теплотою обращения, и о том, что нами в этом отношении утрачено, мы вправе напомнить обществу. Пусть генералов из торговцев пишут по бумагам как угодно, но пусть люди хранят вне службы свои имена, какие (по Феокриту) “всяк при рожденье себе в сладостный дар получает”. Это может сделать само общество — даже женщины, если только они последуют завету императрицы Екатерины, чтобы входящие в дом их “оставляли чины за порогом”.
У нас еще в очень недавние годы жили дамы, которые были к этому чутки и очень умно стояли за хороший вкус в своем доме.
Позволю себе ввести здесь маленький рассказ из собственных личных воспоминаний.
В Кромском уезде Орловской губернии, в селе Зиновьеве, жила помещица Настасья Сергеевна, рожденная кн. Масальская. Она в юности получила блестящее образование в Париже и пользовалась общим уважением за свой ум и благородный, независимый характер. Состояние у нее было среднее (пятьсот душ), но хорошо поставленный дом ее был открыт для званых и незваных. Ее очень почитали и ездили к ней издалека, не ради пышности и угощений, а “на поклон” — из уважения. В зиновьевском доме было хлебосольно, но просто, приютно и часто очень весело. Кроме того, зиновьевский дом был также в некотором роде источником света для округа. Большинство соседей брали здесь книги из библиотеки, унаследованной хозяйкою от Масальского, и это поддерживало в окружном обществе изрядную начитанность.
Когда меня мальчиком возили в Зиновьеве, Настасья Сергеевна была уже старушка, но я отлично ее помню и с нее намечал некоторые черты в изображениях “боярыни Плодомасовой” (в “Соборянах”) и “княгини Протозановой” (в “Захудалом роде”). О ней говорили, что “она всем дает тон”, и вот что я раз видел насчет этого тона.
В губернаторство кн. Петра Ив<ановича> Трубецкого (которого Настасья Сергеевна “не желала видеть за грубость”) прибыл из Петербурга в Орел сановник или важный чиновник Телепнев. Не могу вспомнить, какая у него была должность, но только он приехал по высочайшему повелению для каких-то расследований по делу о поджогах и о еретиках двух сел — Большой и Малой Колчевы, выселенных впоследствии на Кавказ или в Сибирь. По моему тогдашнему ребячеству я в точности этих дел не разумел и теперь подробно сказать о них не могу, но только касалось это именно того, о чем я упоминаю. Телепнев сам происходил, кажется, из орловских дворян, но возвысился по служебной карьере в Петербурге. В Орле он был встречен отменно и с “притрепетом”: к нему не знали как подойти, но очень радовались, что он “губернатору нагнал холоду”., Все около Телепнева вертелись, искали чести ему представиться, и кто этого достигал, те ему льстили и лебезили, друг на друга ябедничали, — доносили на губернатора, на опеку и на предводителя Глебова, которого сами опять бессменно много лет кряду выбирали в ту же должность. Телепнев был, кажется, “прозорлив”, он держал себя гордо и свысока “всматривался в губернатора”, деяния которого, впрочем, слишком ярко горели у всех на виду. С Телепневым были два “привозные чиновники” с приснопамятными именами: Иван Иваныч и Иван Никифорыч. Эти посещали избранные дома в обществе и рассказывали, как много значит их принципал и какие он перед своим отъездом получил от государя Николая Павловича словесные полномочия. Помню, что все повторяли, будто государь, кроме данных Телепневу инструкций — еще особо в продолжительной аудиенции, “проводил его до дверей кабинета и все еще растолковывал”. Что тут было правда, что неправда, ничего не знаю, но только перед Телепневым, как говорится, все в лоск клались и находили удовольствие поползать.
